Наша ЖЗЛ

Витрины «Елисеевского» — многоярусный храм чревоугодия! Внизу, как груды ядер, — пирамиды из кокосовых орехов, с голову ребенка каждый. Витыми колоннами высятся причудливо уложенные гроздья бананов. На ледяной подушке лоснятся жирные остендские устрицы, отливают перламутром глубоководные морские гады. Пышные вестфальские окорока уложены гигантским сердечком. Нежная спаржа утопает в пахучем соусе. Пудовые осетры, бочки с севрюжьей икрой, трюфеля, диковинные рыбки анчоусы… И нескончаемые батареи бутылок. Нигде в мире не нашлось бы ничего подобного по красоте, фантазии и по ассортименту.

Этой встречи ждала вся Москва. Зная буйный характер Михаила Абрамовича Морозова, совладельца богатейшей Тверской мануфактуры, прогнозировали грандиозный скандал. Как бы еще он не побил драматурга Сумбатова-Южина, автора пьесы «Джентльмен»! Ведь и впрямь, это дерзость — изобразить Михаила Морозова в своей пьесе так узнаваемо и так беспощадно зло…

Каждый из них начинал блестяще, и вовсе не как детский писатель. Чуковский до революции был чуть ли не самым «зубастым» и дерзким журналистом и снискал славу второго Белинского. Маршака же (и того выше) – в свое время почитали вторым Пушкиным! И Блок, и Ахматова ставили его поэтический дар выше собственного. Фотографию пятнадцатилетнего Самуила специально возили показывать Льву Толстому: поглядите, мол, на вундеркинда, будущее светило русской поэзии!» (Толстой, впрочем, проворчал: «Что-то не верю я в этих вундеркиндов. Сколько я их встречал, столько раз и обманулся»).

В ход шло все: фамилия мясника с Малой Арнаутской — Бендер, воспоминания о путешествии по Волге на пароходе «Герцен» для распространения облигаций государственного крестьянского выигрышного займа. Или общежитие сотрудников газеты «Гудок», в котором Ильфу предоставили «пенальчик», отгороженный фанерой. У Ильфа была половина окна, матрац на четырех кирпичах и табурет. Рядом в наружном коридоре жили татары, однажды они привели туда лошадь, и по ночам она немилосердно стучала копытами.

В Боблове рос исполинский раскидистый дуб с огромным дуплом метрах в двух от земли. Там умещались стул и даже небольшой столик: Менделеев оборудовал в дупле лабораторию для наблюдения за движением воздуха в нижних слоях атмосферы. К дубу приходили крестьяне и, задрав голову, спрашивали у Менделеева, какая завтра будет погода, — тот смотрел на барометр и «пророчествовал». Его супруга считала, что всё это «сидение на дубу» нужно только затем, чтобы пореже видеть её саму и её слезы.

После февральского переворота одесская тюрьма, где в камере смертников сидел Котовский, вдруг почему-то вообще перестала охраняться. «В местной тюрьме царит теперь полный, но оригинальный порядок, — писали в те дни газеты. — Все камеры открыты, и арестованные сидят в них при незапертых дверях. Хозяйственная и продовольственная части — в руках самих арестантов. Котовский водит по камерам экскурсии». Впрочем, это ему быстро надоело, и Котовский просто взял да и ушёл. Свои ножные кандалы прихватил с собой и при случае продал на благотворительном аукционе.

Первым наброски «Демона сидящего» увидел отец, и написал родным: «На первый взгляд Мишин Демон показался мне злою, чувственною, пожилой бабой». Михаил и сам видел: с каждым днем черты злого духа на его картине обретали все большее сходство с Эмилией Львовной Праховой. «Она, опять она, как же мне избавиться от этой женщины?», — мучился и тосковал Врубель…

Отряд Амундсена застрял почти на два года. А что делать семерым европейцам в заснеженной пустыне? Работа есть только у повара. Остальным остается только лежать, курить, пить до одури, играть в карты и ещё… скажем так, изучать местное население — эскимосов. Вернее, эскимосок. «Некоторые из них — подлинные красавицы, — пишет в дневнике Амундсен. — Мужья предлагают своих жён по бросовой цене. Жёны обязаны повиноваться, хотя, как мне кажется, они делают это скорее по доброй воле. Я ещё не до конца разобрался». Разбирались всей командой, щедро платя мужьям экспедиционным снаряжением. Но однажды Амундсен заметил характерную сыпь.

В газетах на Чарльза рисовали шаржи: горилла с лицом Чарльза. С церковных кафедр его осыпали проклятиями. И даже большинство ученых отвернулось от него. Самым болезненным ударом было письмо профессора Седжвика, доброго друга и учителя Чарльза, у которого тот юношей увлеченно слушал лекции по геологии в Кембридже. Седжвик назвал теорию цепью мыльных пузырей, говорил о безнравственности, об опасности для человечества, а закончил письмо так: «В прошлом – ваш старый друг, ныне – один из потомков обезьяны».

Фёдор Михайлович оказался страшно раздражителен, особенно после эпилептических припадков. Без конца со всеми бранился: с кондуктором в поезде, с официантом в ресторане, со служителем Дрезденской галереи, протестовавшим против того, что Достоевский встает на стул, чтобы получше рассмотреть «Сикстинскую Мадонну». Однажды Достоевский накинулся на улице на незнакомого саксонского гусара: зачем, дескать, саксонский король содержит 40 тысяч гвардии.

Кроме идеи самопомощи новая жена Репина была увлечена ещё и вегетарианством, и меню на репинских обедах было соответствующим: картофель в разных видах, рисовые котлеты, огурцы, капуста, консервированные фрукты. Зато подавалось много вина, до которого Наталья Борисовна была большой охотницей. За обедом больше всех говорила хозяйка. К примеру, рассказывала, что намедни выпустила поваренную книгу для голодающих — с рецептами блюд из сена и подорожника с прибавлением грецких орехов, миндаля и ванили.

На вопрос, как зовут его маленькую чёрную собачку на паучьих лапках, отвечал что-нибудь вроде: «Чти память дня сражения при Фермопилах, сокращенно — Чти», а на другой день уже: «Выйди на минуточку в соседнюю комнату, я тебе что-то скажу, сокращенно — Скажу». Да что там собачка! Он и собственную-то фамилию что ни день, то менял.

Детям и внукам Василий Дмитриевич всегда дарил толковые подарки. Обычным делом было получить от него на день ангела, например, электрический токарный станок. Даже если ты девочка…

Рассказывают, что перед смертью в 1932 году на вопрос священника, примирился ли он с врагами, не таит ли ненависть к большевикам, писатель ответил: «Вы думаете, что я не люблю большевиков? Я к ним совершенно равнодушен. Есть, знаете ли, в жизни пьющего человека свои преимущества…»

Когда началась Мировая война, Качалов оказался в Берне, а Нина Николаевна с сыном — в Милане. Нина умоляла мужа быстрее приехать за ними и увезти в Россию. А Качалов всё слал и слал телеграммы: «20-го буду в Милане», «Обстоятельства изменились. Буду 21-го», «Приехать не смогу. Срочно выезжайте поездом в Берн», «Воздержись от отъезда! 23-го буду в Милане» и так далее. В результате Нину Николаевну и Вадима из Италии в Швейцарию доставила… итальянская полиция, приняв 14 качаловских телеграмм за шпионские шифровки.

«Предложение моё сразило воспитанных в фанатизме родителей её. Они прибегли к миссионерам, те не знали, на что решиться, возили бедную Консепсию в церковь, исповедовали её, убеждали к отказу, но решимость её, наконец, всех успокоила. С того времени, поставя себя как близкого родственника коменданту, управлял я уже портом Его Католического Величества так, как того требовала польза России, и Губернатор крайне изумился, увидев, что, так сказать, он сам в гостях у меня очутился» (из письма Николая Резанова).