Совсем другой город

Рассказывают, что перед смертью в 1932 году на вопрос священника, примирился ли он с врагами, не таит ли ненависть к большевикам, писатель ответил: «Вы думаете, что я не люблю большевиков? Я к ним совершенно равнодушен. Есть, знаете ли, в жизни пьющего человека свои преимущества…»

Когда началась Мировая война, Качалов оказался в Берне, а Нина Николаевна с сыном — в Милане. Нина умоляла мужа быстрее приехать за ними и увезти в Россию. А Качалов всё слал и слал телеграммы: «20-го буду в Милане», «Обстоятельства изменились. Буду 21-го», «Приехать не смогу. Срочно выезжайте поездом в Берн», «Воздержись от отъезда! 23-го буду в Милане» и так далее. В результате Нину Николаевну и Вадима из Италии в Швейцарию доставила… итальянская полиция, приняв 14 качаловских телеграмм за шпионские шифровки.

«Предложение моё сразило воспитанных в фанатизме родителей её. Они прибегли к миссионерам, те не знали, на что решиться, возили бедную Консепсию в церковь, исповедовали её, убеждали к отказу, но решимость её, наконец, всех успокоила. С того времени, поставя себя как близкого родственника коменданту, управлял я уже портом Его Католического Величества так, как того требовала польза России, и Губернатор крайне изумился, увидев, что, так сказать, он сам в гостях у меня очутился» (из письма Николая Резанова).

В Боблове рос исполинский раскидистый дуб с огромным дуплом метрах в двух от земли. Там умещались стул и даже небольшой столик: Менделеев оборудовал в дупле лабораторию для наблюдения за движением воздуха в нижних слоях атмосферы. К дубу приходили крестьяне и, задрав голову, спрашивали у Менделеева, какая завтра будет погода, — тот смотрел на барометр и «пророчествовал». Его супруга считала, что всё это «сидение на дубу» нужно только затем, чтобы пореже видеть её саму и её слезы.

— Я слышал, Сталин называет тебя «наш советский граф»? — усмехнулся Бунин.
— Ну да, а я и рад. Завел у себя галерею фамильных портретов: важные старики, в мундирах, при лентах и орденах. По всему Сухаревскому рынку «предков» скупал!
Дверь на даче у Алексея Толстого открывал седовласый лакей в мундире с позументом: «Их сиятельства дома нет-с, уехали на заседание горкома партии…»

Как известно из классики, у лейтенанта Шмидта насчитывалось тридцать сыновей в возрасте от 18 до 52 лет и четыре дочки, глупые, немолодые и некрасивые. Между прочим, современники Ильфа и Петрова прекрасно понимали, почему в отцы Шуре Балаганову и Паниковскому был выбран именно героический лейтенант, а не какой-нибудь другой деятель революции. Потому что словосочетание «сын лейтенанта Шмидта» и до выхода романа было у всех на слуху…

На вопрос, как зовут его маленькую чёрную собачку на паучьих лапках, отвечал что-нибудь вроде: «Чти память дня сражения при Фермопилах, сокращенно — Чти», а на другой день уже: «Выйди на минуточку в соседнюю комнату, я тебе что-то скажу, сокращенно — Скажу». Да что там собачка! Он и собственную-то фамилию что ни день, то менял.

Одним изобретением динамита в историю не войдешь — считал Альфред Нобель. Что ещё? За свою жизнь Нобель запатентовал 355 изобретений, среди них — барометр, манометр, холодильный аппарат, газовый счётчик, каучуковые шины для велосипеда, переключатель скоростей… Смолоду увлекаясь литературой, сочинил несколько романов и пьес (и сжёг все в приступе ипохондрии). Основал 93 завода в 20 странах. Удивительно, но этого ему казалось недостаточно.

В Риме Петрова-Водкина похитили бандиты. «Очнулся я где-то под землёй, с кляпом во рту. У капища сидели три человека, если не черти, то, конечно, разбойники. Бумажника в кармане не было. «Ни с места, смерть», — прошипели они». Выяснилось, что Кузьма понадобился лихим итальянским парням, чтобы подделывать полотна великих мастеров. Например, пропавшую «Леду» Леонардо Да Винчи.

Однажды в 30-х годах в Харькове один молодой человек привёл невесту знакомиться с родителями. Барышня была прелестна! Хорошенькая, с умными глазами, открытой улыбкой, одета с большим вкусом, манеры безупречные, начитанна, к тому же играла на фортепиано. Родители жениха забеспокоились: не выйдет ли неприятностей, не из белогвардейской ли она семьи? «Она из Коммуны Дзержинского. Бывшая воровка, — успокоил сын. — Просто их там так воспитывают…»

«Коленька, погляди, у тебя все рукава в запёкшейся крови! Пора сменить сюртук и рубашку, друг мой», — сказала Александра Антоновна. «Ангел мой, недосуг мне думать о мелочах», — как обычно, отбивался Пирогов. Но жена настаивала, и Николай Иванович нехотя подчинился. Заодно уж намылил руки и вычистил щёточкой грязь из-под ногтей. Тут его позвали — снова привезли тяжёлого больного. Операция прошла прекрасно, а рана на этот раз затянулась фантастически быстро. И Пирогов задумался: может, это как-то связано с чистотой рук?

Однажды Чехов задумал роман «О любви». Долгие месяцы он писал, потом что-то вычёркивал, сокращал. В итоге от романа осталась единственная фраза: «Он и она полюбили друг друга, женились и были несчастливы…» Сам Антон Павлович панически боялся жениться. Ему даже снился навязчивый кошмар, что его женили на совершенно незнакомой ему, чужой и нелюбимой женщине, и к тому же за что-то ругают во всех газетах…

— Извольте идти, не то вас оштрафуют.
— Пусть штрафуют. Не пойду. У меня умирает ребёнок.
Распорядитель вернулся с двумя дюжими полицейскими, и идти пришлось в цирк. На арене клоун плакал — публика хохотала, посчитав это трюком. Дуров через силу заставил себя кувыркаться, упал — новый взрыв смеха. Вернувшись домой, Анатоль застал младенца уже мертвым. «Сын клоуна, что за горькая доля!» — восклицал несчастный отец. Впрочем, это был единственный момент, когда Дуров пожалел об избранном пути. Новые дети, собственное искусство, достаток, а главное, успех у публики скоро утешили его.

Один из двух основателей фирмы «Роллс-Ройс» — мистер Ройс, демонстрируя желающим своё чудо, ставил на капот гинею ребром, потом заводил мотор, и монета не падала. В салоне, правда, если прислушаться, можно было различить тихий стук. Оказалось — тикают часы. В 1906 году, когда остальные машины шумели, вибрировали и постоянно ломались (не говоря уж о том, что там не было никаких часов), это казалось фантастикой…

Это была мастерская скульптора, удалось даже прочесть его имя — Тутмес. Здесь было полно осколков статуй: фрагмент гипсового уха, чей-то каменный нос, палец, кусок складчатой юбки. Но вот под обломками показалась округлая сине-зелёная поверхность. Профессор Борхард сметал песок сантиметр за сантиметром. И обнажилась конусовидная корона, а под ней — тонкая золотистая шея. Искусно окрашенный бюст в натуральную величину — совершенно целый! — лежал лицом вниз. Профессор осторожно перевернул его и…

Сам Луначарский выдал ему мандат: «Товарищ художник Марк Шагал назначается Уполномоченным по делам искусств Витебской губернии. Всем революционным властям предлагается оказывать тов. Шагалу полное содействие». Шагал даже издавал декреты! Вот один из них, от 16 октября 1918 года: «Всем лицам и учреждениям, имеющим мольберты, предлагается передать таковые во временное распоряжение Художественной комиссии по украшению г. Витебска к первой годовщине Октябрьской революции».

Поговаривали, что молчаливый слуга Атоса нужен был автору в основном для того, чтобы увеличить гонорар. Роман печатался отрывками в газете, а там по традиции платили построчно, невзирая на длину строки. А когда стали платить только за те строки, которые занимали больше половины колонки, Дюма начал вымарывать целые страницы: «Я убил Гримо. Ведь я придумал его именно ради коротких строчек!»

Слава о Пржевальском — то ли великом святом, то ли колдуне — и его маленьком отряде быстро разнеслась по китайским степям. Рассказывали, что они трёхглазые, что ружья их стреляют на расстояние целого дня езды на коне, что за них сражаются невидимые духи умерших и тому подобное. Самой страшной вещью, принадлежавшей экспедиции, местным жителям казался фотоаппарат — говорили, что туда залита жидкость из выколотых детских глаз.

«И поэтому, знаю, со мной ничего не случится», — дурачась, запел Марк Наумович из своей знаменитой «Тёмной ночи». «Напрасно вы иронизируете, товарищ Бернес, урки — люди серьёзные», — начальник МУРа разволновался не на шутку. Знаменитый артист был настроен легкомысленно, и это вызывало раздражение…

Витрины «Елисеевского» – многоярусный храм чревоугодия! Внизу, как груды ядер, — пирамиды из кокосовых орехов, с голову ребенка каждый. Витыми колоннами высятся причудливо уложенные гроздья бананов. На ледяной подушке лоснятся жирные остендские устрицы, отливают перламутром глубоководные морские гады. Пышные вестфальские окорока уложены гигантским сердечком. Нежная спаржа утопает в пахучем соусе. Пудовые осетры, бочки с севрюжьей икрой, трюфеля, диковинные рыбки анчоусы… И нескончаемые батареи бутылок. Нигде в мире не нашлось бы ничего подобного по красоте, фантазии и по ассортименту.

Каждый из её мужей и возлюбленных не был ею доволен и пытался как-то её изменить. Бориса Анрепа раздражало её христианство: «Она была бы Сафо, если бы не её православная изнеможенность». Шилейко рвал и бросал в печку её рукописи, растапливал ими самовар. Она была при нём чем-то вроде секретаря, часами записывая под диктовку его переводы клинописи. Ещё покорно колола дрова, потому что Шилейко не мог этого делать, у него был ишиас. Когда же Анна Андреевна сочла, что муж исцелился, просто покинула его. И протянула с удовлетворенным вздохом: «Развод… Какое же приятное чувство!»

Кроме идеи самопомощи новая жена Репина была увлечена ещё и вегетарианством, и меню на репинских обедах было соответствующим: картофель в разных видах, рисовые котлеты, огурцы, капуста, консервированные фрукты. Зато подавалось много вина, до которого Наталья Борисовна была большой охотницей. За обедом больше всех говорила хозяйка. К примеру, рассказывала, что намедни выпустила поваренную книгу для голодающих — с рецептами блюд из сена и подорожника с прибавлением грецких орехов, миндаля и ванили.

«Он никогда не страдал нервами: этот нашумевший сексуалист был до жути здоров во всем, что касалось его личных переживаний», — написал о Фрейде его хороший знакомый, писатель Стефан Цвейг. Просто Цвейг не был психоаналитиком, а некоторые так хорошо скрывают своё нездоровье, что мало быть «инженером человеческих душ», чтобы заметить. Фрейд отлично прятал от посторонних глаз свои фобии, которых у него имелся целый набор: он боялся числа 62, папортников и, как утверждал его любимый ученик Юнг – Божьего гнева…

Это фирма «Зингер» первой стала привлекать к рекламе звёзд. Причём не платила им. Достаточно было снять на камеру растерянный вежливый лепет застигнутых врасплох знаменитостей, которым внезапно была подарена швейная машинка. На этот трюк купился и полярный исследователь Ричард Бёрд, которому так ловко подарили шесть зингеровских машинок, что он просто вынужден был взять их, все шесть, с собой в Антарктиду, о чём, разумеется, раструбили газеты.

Фёдор Михайлович оказался страшно раздражителен, особенно после эпилептических припадков. Без конца со всеми бранился: с кондуктором в поезде, с официантом в ресторане, со служителем Дрезденской галереи, протестовавшим против того, что Достоевский встает на стул, чтобы получше рассмотреть «Сикстинскую Мадонну». Однажды Достоевский накинулся на улице на незнакомого саксонского гусара: зачем, дескать, саксонский король содержит 40 тысяч гвардии.

Каждый вечер, вернувшись со службы домой, отец робко присаживался за стол напротив супруги. «Выкладывай», — строго говорила она. И он отчитывался: «Так. Выхожу я утром из дома. Так. Встречаю Мирона Яковлевича. Он мне и говорит…» И так далее, весь день, вплоть до благополучного возвращения домой. Взрослым Утёсов в шутку сказал отцу: «В Саратове один мужчина изменил своей жене. Так что ты думаешь? Умер!» Отец грустно вздохнул.

После февральского переворота одесская тюрьма, где в камере смертников сидел Котовский, вдруг почему-то вообще перестала охраняться. «В местной тюрьме царит теперь полный, но оригинальный порядок, — писали в те дни газеты. — Все камеры открыты, и арестованные сидят в них при незапертых дверях. Хозяйственная и продовольственная части — в руках самих арестантов. Котовский водит по камерам экскурсии». Впрочем, это ему быстро надоело, и Котовский просто взял да и ушёл. Свои ножные кандалы прихватил с собой и при случае продал на благотворительном аукционе.

Отряд Амундсена застрял почти на два года. А что делать семерым европейцам в заснеженной пустыне? Работа есть только у повара. Остальным остается только лежать, курить, пить до одури, играть в карты и ещё… скажем так, изучать местное население — эскимосов. Вернее, эскимосок. «Некоторые из них — подлинные красавицы, — пишет в дневнике Амундсен. — Мужья предлагают своих жён по бросовой цене. Жёны обязаны повиноваться, хотя, как мне кажется, они делают это скорее по доброй воле. Я ещё не до конца разобрался». Разбирались всей командой, щедро платя мужьям экспедиционным снаряжением. Но однажды Амундсен заметил характерную сыпь.

«Вчера посетителей кафе «Унион» ожидал большой сюрприз: откуда ни возьмись после пятилетнего отсутствия сюда заявился Ярослав Гашек. Из России он привез жену и утверждает, что она — урожденная княжна Львова. Напомним, что Прага уже дважды оплакивала пана Гашека: сначала когда его казнили легионеры, потом — когда его зарезали пьяные матросы в одесском кабаке», — сообщили утренние газеты 20 декабря.

В 300-летней истории царствования Романовых была некая жуткая, кошмарная композиционность: всё началось с убийства 3-х летнего мальчика (при воцарении первого Романова – Михаила Фёдоровича в XVII веке был повешен на воротах Кремля Ворёнок – маленький сын Марии Мнишек и Лжедмитрия II (когда его несли вешать, он всё спрашивал: «Куда мы идём?»). Всё кончилось расстрелом царской семьи, включая царевича, 13-летнего Алексея. Но между ними, примерно посередине, при Елизавете, был ещё один мальчик…

Не поехать означало бы признать себя эмигрантом. На одной чаше весов — Советская Россия, от которой Горький бежал в 1921 году, и даже, пожалуй, хуже, ведь там теперь уже не Ленин (все-таки интеллигентный человек, эрудит), а полуграмотный Сталин – кроме всего прочего, говорят, ещё и параноик… На другой чаше — и глухая ненависть русских эмигрантов, и финансовые соображения: если он эмигрирует, в России его запретят, в Европе быстро забудут, и что тогда — нищета? Опять же, оставаться в Италии становится невозможно: виллу уже дважды обыскивали люди Муссолини.

Встречаясь с людьми из России, глубокий старик Керенский не раз умолял: «Я вас очень прошу, скажите вы там у себя: не бежал я в женском платье из Зимнего дворца, ну не бежал! Слушайте, есть же в Москве серьезные люди! Я не могу умереть спокойно, пока про меня в ваших учебниках пишут эту чудовищную клевету!» Тщетно. Миф о побеге Керенского в форме сестры милосердия (сочиненный, говорят, самим Лениным) оказался неистребим…

Об этой истории многие упоминают в своих воспоминаниях, и порой в весьма циничных выражениях. Но что люди могли знать со стороны? Правду знали только двое, их-то и имеет смысл слушать. Здесь сведены вместе воспоминания и дневник Кшесинской (что совсем не одно и то же) – всё то, что касается Николая, и дневники Николая — всё то, что касается Кшесинской. Мемуары полнее. Дневники откровеннее. Они дополняют друг друга, и читать их лучше вместе…

Однажды, гуляя с Дорой по пляжу, Пабло нашёл выгоревший на солнце череп быка. Приложил к лицу и замычал. «Ты сейчас — настоящий минотавр! Я даже боюсь тебя», — поразилась Дора. Вот тогда-то образ и запал художнику в душу. Быкоголовое чудовище, дикое, безжалостное, похищающего женщин затем, чтобы, пресытившись, убить. Маски минотавра были разбросаны у него по всему дому. На картинах Пикассо этот образ теперь появлялся постоянно. Так художник ощущал теперь самого себя…

Картонные карточки лежали в огне плотной стопкой и оттого всё не загорались. Только по углам немного начали тлеть. Набоков всегда писал на таких карточках, примерно по 500 слов на каждой, и не по порядку, а отдельными кусками, чтобы на последнем этапе сложить из них мозаику романа. На том картоне, что теперь был брошен в камин, содержался почти оконченный роман «Лолита», которым Набоков чаял потрясти мир. И вот теперь, в последний момент, он засомневался.

До Палестины Николай Васильевич всё же добрался. Но паломничество, начавшееся столь дико, кончилось неудачей. «В Назарете, застигнутый дождем, я просидел два дня, совершенно забыв, где нахожусь, точно где-нибудь в России на станции. В Иерусалиме как следует помолиться не смог, и только разве что больше увидел черствость свою!» — сетовал Гоголь. Он вдруг ощутил себя не то что не святым, а страшным, небывалым грешником. И новая волна ужаса накрыла Гоголя: он вообразил, что его могут похоронить заживо.

“Я последовала совету знающих друзей и спустя три дня после ареста мужа (великого князя Павла Александровича, дяди царя) добилась приема у Горького в его роскошных апартаментах на Кронверкском проспекте, 23, – пишет княгиня Палей. – Он слёг с бронхитом и заранее извинился по телефону, что примет меня в постели. Прихожу, вхожу к нему в спальню. Вон он, злой гений России. Вернее, дух-искуситель, потому что и впрямь умел со слезой описать нищету народа и тиранию самодержавия”…

В литературных гостиных острили: «Лет триста назад в Европе для потехи королей выводили искусственных карликов. Заделают ребенка в фарфоровый бочонок, и через несколько лет он превращается в толстого низенького уродца. Если такому карлику придать голову Зевса да сделать женские губки бантиком, получится Волошин». Но сам Макс внешностью своей гордился: «Семь пудов мужской красоты!» — и приукрашал её, как мог. К примеру, по улицам Парижа расхаживал в бархатных штанах до колен, накидке с капюшоном и плюшевом цилиндре — на него вечно оборачивались прохожие.

Вместо великого князя Константина Главным начальником флота и Морского ведомства стал теперь его племянник — великий князь Алексей. Накануне Русско-Японской войны этого горе-главу Морского ведомства напрасно пытался образумить Сандро: «Все вооруженные силы микадо на суше и на море не могли смутить оптимизма дяди Алексея. Каким образом наши «орлы» должны были проучить «желтолицых обезьян», так и осталось для меня тайной. Покончив таким образом с этими вопросами, он заговорил о последних новостях Ривьеры». У великого князя Алексея Александровича, кстати, тоже была любовница-балерина, одно её ожерелье прозвали «Тихоокеанский флот».

На Всемирной выставке было лишь два серьезных претендента на лидерство: СССР и Третий рейх. Соревновались в грандиозности и красоте павильонов. Наш оказался ниже немецкого, но когда на крышах смонтировали скульптурные навершия, стало очевидно: победили русские. У немцев это был очень простой орел со свастикой, снизу смотревшийся маленьким и жалким, у нас — грандиозные 25-метровые «Рабочий и колхозница». Немцы с отчаяния подослали диверсанта — подпилить трос монтажного крана с тем расчетом, чтобы рухнувшая стойка испортила скульптуру.

Злой умысел следствию доказать не удалось, осталось даже непонятным, замышляла ли изначально Панаева обобрать Марию Львовну, или только Шаншиев. Зато в литературных кругах прямо указывали на Некрасова как на главного афериста. «Герцен иначе и не звал его как «шулером», «вором», «мерзавцем» и даже в дом его к себе не пустил, когда поэт приехал к нему объясняться, — ужасался потом Чуковский.

Бесценные картины Врубеля, Серова, Репина, Коровина, Васнецова свалены прямо на мерзлую землю у чугунных ворот на Садовой-Спасской. На ноге мраморного «Христа» (работа особо любимого Саввой Ивановичем скульптора Антокольского) болтается сургучная печать. Имущество миллионщика Саввы Ивановича Мамонтова идет с молотка. Самого же хозяина увели в Бутырки — пешком, через всю Москву, как последнего каторжника. При обыске у Мамонтова нашли 53 рубля 50 копеек. А еще заряженный револьвер и записку: «Тянуть далее нечего».

Не смешно ли, господа, Склифосовский такой крупный мужчина, а боится таких мелких тварей, как бактерии, которых он даже не видит!» — острил профессор Корженевский, хирург французской школы. Николай Васильевич не замечал насмешек и делал по-своему. Новый клинический городок, который он построил на Девичьем поле, был на тот момент чуть ли не самым чистым в Европе. Столы металлические, стены покрашены в белый цвет, полы покрыты масляной краской, чтоб не впитывалась влага, а в операционных и вовсе асфальтом.

Михаил заставлял жену ездить за морфием в город. «Кого же лечит доктор Булгаков? — ухмылялись ей в лицо аптекари. — Пусть напишет фамилию больного». Если ей не удавалось добыть наркотик, или раствор был меньшей концентрации, муж приходил в ярость. Браунинг Тася у него давно украла, но все равно было страшно: Булгаков швырял в нее то шприцем, то горящей керосиновой лампой.

Однажды Анна Керн, в которую в ту пору Глинка был мучительно влюблен, дала ему листок с пушкинскими стихами «Я помню чудное мгновенье» и попросила написать на них романс. Глинка сказал, что листок потерял. Сочинять романс он не захотел — отчасти из ревности, отчасти из обиды за Анну Петровну, о которой Пушкин, хоть и посвятивший ей эти гениальные стихи, отзывался неуважительно. А через 12 лет Глинка всё же написал такой романс — правда, посвятил его Керн. Правда, уже другой…

Восточные единоборства могли бы войти в европейскую моду на полвека пораньше, если бы не подданный Российской империи, легендарный Иван Поддубный. В 1910 году один японец основал в Париже школу джиу-джитсу. В рекламных целях пригласил помериться силой Поддубного, на тот момент шестикратного чемпиона мира по классической борьбе… В общем, потом еще добрых полвека европейцы считали восточные единоборства шарлатанством. Ведь Ивану Максимовичу понадобилось минуты три, чтобы одолеть японца. Ненароком Поддубный ещё и сломал мастеру джиу-джитсу ногу…

Битва на Сомме — первая и последняя, в какой довелось поучаствовать Толкиену — вошла в историю Англии как самая бездарная и кровопролитная. Под немецкими пулемётами англичане и их союзники потеряли более 600 тысяч убитыми. Двое суток Рональд бессменно командовал своей ротой. Потом — небольшая передышка, и снова в бой. Двое бывших членов ЧКБО погибли в этой бойне. Толкиену повезло — он подхватил окопную лихорадку.

В 1926 году к известному психиатру пришел изнуренный до дистрофии пациент, судя по манерам — «из бывших», с жалобой на беспричинную тоску и апатию, из-за которых он совсем не может есть и спать. Осмотрев его, врач прописал … читать юмористические рассказы: «Лучше всего, батенька, возьмите томик Зощенко. Может быть, вам покажется простовато, этак по-пролетарски. Но смешно! Этот Зощенко – большой весельчак». «Доктор, — грустно вздохнул ипохондрик. — Я и есть Зощенко».

«Мошенники! Подлецы! Что же вы, черти, не разбудили! Мне так хотелось взглянуть на вершину мира!» — кричал Валерий, узнав, что Северный полюс пройден. «Да не на что там смотреть! Просто торчит из земли кусок ржавой оси», — отшучивались Байдуков с Беляковым. Едва успокоившись, Чкалов отбил в Москву телеграмму: «Это — полюс! Пуп Земли!» В конце концов, вовсе не обязательно всем сообщать, что как раз полюс-то он и проспал…

«Я любил одну А.А.А., которая, следуя в то время общей московской доверенности к Ивану Яковлевичу, отправилась к нему. … Возвратившись оттуда, рассказала мне, что она целовала руки, которые он давал, и пила грязную воду, которую он мешал пальцами; я крепко рассердился и объявил ей формально, что если ещё раз поцелует она его руку или напьется этой гадости, то я до неё дотрагиваться не буду. Спустя недели три она отправилась вторично к нему, и когда он собравшимся у него дамам стал по очереди давать целовать свою руку и поить помянутою водою, дойдя до неё, отскочил, прокричав три раза: «Алексей не велел!»

Первая встреча Пушкина с Дуровой вышла неловкой: галантный поэт наговорил Надежде Андреевне комплиментов и поцеловал руку — Дурова покраснела, смешалась: «Ах, Боже мой! Я так давно отвык от этого!» Но ее мемуары были хороши, по-настоящему хороши. Впервые о войне писала женщина — и это чувствовалось в каждом абзаце. Диспозиция, ход сражения, хитроумные манёвры — ни на чем подобном Дурова не останавливалась. Зато подробно описывала, каково носить неудобные сапоги, как она замерзла, как болела нога, как хотелось спать и как страшно было, что однажды её все-таки разоблачат.

Тургенев гостил у Толстого в Ясной Поляне. У него спросили: помнят ли еще во Франции старую добрую кадриль, или там теперь один только канкан? Иван Сергеевич ответил: «Старый добрый канкан ничуть не хуже кадрили. Это вовсе не то, что нынче танцуют в кафешантанах! Старый канкан приличный и грациозный!» Заложил пальцы за проймы жилета и давай показывать, то приседая, то выбрасывая ноги вперед. Толстой смотрел на него угрюмо. И вечером в дневнике записал: «Тургенев cancan. Грустно».

Куда там сыскной полиции! Гиляровский всегда знал гораздо больше. Как-то ночью ограбили Успенский собор Кремля. Ранним утром одновременно с полицией к месту прибыл вездесущий репортер и заявил: ведите сыскную собаку, вор еще в храме. И точно, богохульника удалось взять. Или еще случай — громилы похитили из фирмы Бордевиль несгораемый шкаф. Полиция тщетно металась в поисках каких-либо зацепок, а в «Русских ведомостях» уже появилась заметка, что шкаф надо искать в Егорьевском уезде, но он, увы, уже пуст.

В ход шло все: фамилия мясника с Малой Арнаутской — Бендер, воспоминания о путешествии по Волге на пароходе «Герцен» для распространения облигаций государственного крестьянского выигрышного займа. Или общежитие сотрудников газеты «Гудок», в котором Ильфу предоставили «пенальчик», отгороженный фанерой. У Ильфа была половина окна, матрац на четырех кирпичах и табурет. Рядом в наружном коридоре жили татары, однажды они привели туда лошадь, и по ночам она немилосердно стучала копытами.

«Комплекс Наполеона» – говорят о человеке, чей маленький рост порождает огромные амбиции. Но к самому Наполеону это как раз не относится. Историкам известен его точный рост – 169 сантиметров. По меркам XIX века — выше среднего. К примеру, рост заклятого врага Наполеона — адмирала Нельсона — достигал всего 163 сантиметров, но никто Нельсона коротышкой не считал, и о «комплексе Нельсона» почему-то не говорят. Откуда же взялся устойчивый миф о низкорослости Наполеона? Как это ни удивительно, но его, кажется, создал сам Наполеон.

Однажды Чехов задумал сочинить толстенный роман под названием «О любви». Долгие месяцы Антон Павлович писал, потом что-то вычеркивал, сокращал. В итоге от романа осталась единственная фраза: «Он и она полюбили друг друга, женились и были несчастливы»… Так ли вышло с ним самим: с Чеховым и его женой, актрисой Ольгой Книппер?

Если бы тем женщинам, которым мы обязаны за праздник 8 Марта – суфражисткам, сказали, что через сто лет женщины станут готовиться к этому дню в салонах красоты, а потом принимать в подарок от мужчин цветы, духи и комплименты, — неистовые дамы в сердцах могли бы запросто кого-нибудь застрелить. А реакцию революционерки Клары Цеткин, придавшей Женскому дню статус ежегодного и международного, вообще трудно вообразить…

Первое, что весной 1917 года фельдфебель Белгорайского пехотного полка Василий Иванович Чапаев услышал о молодой революционной республике, зародившейся в Петрограде — это что она приняла декрет, разрешающий разводы. «Хорошее дело — революция», — одобрил Чапаев и, выхлопотав отпуск, отправился домой к жене, разводиться…

Мыслимое ли дело, чтобы фабрикант давал деньги на революцию да еще сам завозил на собственную фабрику прокламации! Великий оригинал Савва именно так и поступал. Еще и усмехался: «Может, хоть господа-революционеры поставят Россию на европейские рельсы!». Впрочем, он расплатился за свою оригинальность весьма дорогой ценой: собственной жизнью и жизнью двоюродного внука…

Однажды в театре молодой Грибоедов (дело было еще до «Горя от ума») с отвращением наблюдал, как какой-то плешивый старичок генерал, сидевший перед ним в креслах, бурно аплодирует смазливой актрисе. Не удержался да и щелкнул старика по лысине. Разразился скандал, нарушителя повели в околоток. «Ненавижу лысых», — спокойно пояснил Александр. И, взглянув на курносого полицмейстера, добавил: «Курносых — тоже». Характер у него был скверный…

В Европе о нем единогласно судили: «Дикарь». В Дрездене он, как ребенок, катался на карусели, устроенной на ярмарке, и требовал: «Живей! Живей!», пока все его придворные, послушно усевшиеся на деревянных лошадок вслед за царем, не повылетали из седел – к большому веселью царя. В Копенгагене, в естественноисторическом музее, он изъявил желание купить и забрать с собой в Россию египетскую мумию, а когда ему вежливо отказали, Петр с досады оторвал у мумии нос.

Из-за прав на литературную собственность в семье теперь постоянно вспыхивали ссоры. То же самое было, когда Толстой отдал гонорар за роман «Воскресенье» близкой ему по взглядам секте духоборов. «А детям и внукам Толстого что, черный хлеб есть?» ­ бушевала Софья. Тем временем у детей и внуков было состояние на полмиллиона рублей и права на 11 томов главных произведений Толстого. Соответствующий документ он подписывал тайно, в лесу — в доме слишком велика была опасность, что войдет Софья. Когда в семье узнали об этом завещании, сын Андрей на зло отцу пострелял в Ясной поляне всех собак.

Каждый из них начинал блестяще, и вовсе не как детский писатель. Чуковский до революции был чуть ли не самым «зубастым» и дерзким журналистом и снискал славу второго Белинского. Маршака же (и того выше) – в свое время почитали вторым Пушкиным! И Блок, и Ахматова ставили его поэтический дар выше собственного. Фотографию пятнадцатилетнего Самуила специально возили показывать Льву Толстому: поглядите, мол, на вундеркинда, будущее светило русской поэзии!» (Толстой, впрочем, проворчал: «Что-то не верю я в этих вундеркиндов. Сколько я их встречал, столько раз и обманулся»).

Дворник дома, понятой при описании квартиры Лидии Руслановой, будет восклицать: «Во где богачество!» Потом его же — в целях ограничения круга информированных лиц — приглашали на опись дач, и дворник переменил свое мнение: «На той квартире было говно. На дачах — во где богачество-то несметное! Во богачество!» Но это случится еще не скоро, лет через пятнадцать, а пока Русланова смело вешает на себя музейные бриллианты прямо поверх крестьянского сарафана.

В июне 1939 года Москву взбудоражило известие: арестован Мейерхольд. Люди из НКВД пустили слух: режиссера взяли на аэродроме при попытке сесть в самолет английского посла. Анна Ахматова презрительно бросила: «Кто же поверит, что он хотел бежать из Советского Союза один, без Райх?» Это был сильный аргумент. Все знали, что Всеволод Эмильевич просто помешан на собственной жене…

Осень 1908 года. Блоки сидят вдвоем — он за столом, поближе к деревянной резной папироснице. Она — сжавшись комочком в кресле. Александр Александрович пьян и болен — сифилис разрушает его организм и его нервы. Любовь Дмитриевна беременна, и не от мужа. Окно комнаты заклеено цветной восковой бумагой, изображающей коленопреклоненного рыцаря и даму. Дневной свет, проникающий сквозь стекла, бросает на супругов пестрый отблеск, как витраж. Рыцарь и Прекрасная Дама — вот злая ирония…

По утрам и вечерам Крылов сидел или лежал у себя дома на диване в изношенном халате. Над диваном висела картина в тяжелой раме и с каждым годом все больше кренилась набок. «Гвозди непрочны, картина ваша упадет и убьет вас», — предостерегали Крылова. «Нет-с, — отвечал он. — Если даже упадет, угол рамы опишет вот такую вот косвенную линию и минует таким образом мою голову». Ему не лень было сделать математический расчет, зато он ленился следить за хозяйством.

«Сегодня в Калуге ученица женского епархиального училища Ларина спрыгнула с крыши коровника высотой в четыре аршина с открытым зонтом в руках. Нарушительница порядка, отделавшаяся несколькими ушибами, была доставлена в участок, где объяснила, что ставила воздухоплавательный эксперимент, подобный тому, что им в училище описал учитель физики. Остается только добавить, что физику в епархиальном училище преподает господин Циолковский»…

Чтобы снизить недовольство, Елизавете пришлось согласиться на урезание королевских финансов. С тех пор, отдыхая в Балморале, она сама гасит за собой свет в комнатах и не включает отопление даже в холодные ночи. Но все это — мелочи по сравнению с тем, что монархию удалось сохранить. Теперь королева Елизавета установила абсолютный рекорд: 6 февраля 2017 года исполнилось 65 лет, как она на британском троне.

Столыпину доложили, что на квартире фрейлины Вырубовой государыне представлен некий чудотворец, «старец» Григорий Распутин, и Александра Федоровна им крайне увлеклась. В полиции подозревали, не террорист ли он, провели расследование, и выяснилось, нет, не террорист, зато развратник. За Распутиным числились и дикий разгул в притонах, и даже кражи. Словом, компания для членов августейшей фамилии весьма нежелательная. Столыпин поехал в Царское Село. «Лучше 10 Распутиных, чем одна истерика царицы», — отмахнулся император.

В ноябре 1918 года мистер Дерик, секретарь английского посольства, передал Фаберже великодушное предложение королевы Великобритании (давней клиентки фирмы): под видом дипкурьера выехать с супругой за границу. Прославленный ювелир не стал долго раздумывать: «Я только зайду домой. Дайте нам с женой 10 минут, чтобы надеть пальто и шляпы!». Англичанин понимающе усмехнулся: ходили слухи, что у Карла в загашнике имеется кое-что миллионов этак на 45…

Вопросы возникли сразу после публикации медицинского заключения и фотографий с места смерти так никем и непобежденного чемпиона мира – Александра Алехина. В заключении сказано, что причиной смерти стала «асфиксия в результате закупорки дыхательных путей куском мяса». Он что, ужинал? Почему тогда Алехин в пальто? А шахматы? Почему фигуры расставлены таким образом?

В Петропавловской крепости, на территории Монетного двора была вырыта глубокая братская могила. Дмитрий Константинович, как человек очень религиозный, в последние минуты молился о спасении душ своих палачей. Ему вторил Павел Александрович: «Боже, прости им, они не ведают, что творят». А Николай Михайлович тем временем стянул сапоги и бросил их солдатам: «Носите, ребята. Все-таки царские…»

Таково уж было несчастное свойство этого человека: вызывать страх и ненависть. Само лицо его выглядело отталкивающе: маленькие холодные глаза, узкий, как щель, рот, которому плохо давалась улыбка. Его боялись даже собственные сотрудники, хотя Рокфеллер платил им высокую зарплату, больничные и пенсии и держался с ними всегда вежливо. А они сочиняли о нем легенды, что он проникает в свой офис через дымоход (дескать, недаром же никто никогда не видел шефа входящим или выходящим из здания).

Время идет, представление о роскоши меняется, а картины Айвазовского, как и полторы сотни лет назад, прекрасно вписываются в любой интерьер и стоят дороже, чем любая другая русская живопись. Цена на них рассчитывается особым образом как на отрезы ткани, по длинному краю. Стоимость одного сантиметра «Айваза» (выражаясь языком коллекционеров) год от года колеблется между 2 и 7 тысячами долларов. А ведь среди 6 тысяч его полотен есть и весьма габаритные!

Рентгеновских аппаратов не было, об Х-лучах еще не подозревал сам Вильгельм Конрад Рентген, а доктор Боткин уже умел видеть пациента насквозь. Однажды он определил, что у господина N ‑ совершенно здорового на вид мужчины, тромб в воротной вене. Лечить это не умел даже он, и бедняга был обречен – о чем Боткин в деликатной форме и сообщил родственникам. А те, не поверив, созвали консилиум. Что тут началось! К бедняге N по десяти раз в день наведывались какие-то любопытствующие, так что тот в конце концов пригрозил заявить в полицию. Не успел…

Первым наброски «Демона сидящего» увидел отец, и написал родным: «На первый взгляд Мишин Демон показался мне злою, чувственною, пожилой бабой». Михаил и сам видел: с каждым днем черты злого духа на его картине обретали все большее сходство с Эмилией Львовной Праховой. «Она, опять она, как же мне избавиться от этой женщины?», — мучился и тосковал Врубель…

Из лавки Нико ушел, не заперев дверь. «Вся дневная выручка пропала! — жаловался соседям его компаньон. — Спрашиваю его: дорогой, что случилось? Знаете, что он ответил? Что ему противно торговать! Где это слыхано, чтобы торговать было противно?» Кончилось тем, что Николай забрал свои кисти с красками и совсем исчез из лавки. С тех пор он стал зваться Нико Пиросмани. Это был то ли 1900, то ли 1901 год – по крайней мере, за 8 лет до приезда в Грузию актрисы Маргариты, из любви к которой, по легенде, Николай продал свою лавку, чтобы купить целое море цветов.

Мнения «балетных» разделились. Одни говорили: «Наша Анна высосала из Дандре все до капельки, и больше он ей не нужен! Конец деньгам — конец любви! Дандре в тюрьме, а Павлова и в ус не дует: танцует себе в Париже у Дягилева, кружит головы французам… А ведь, говорят, ее показания на процессе могли бы облегчить участь Дандре… У этой женщины просто нет сердца!» Другие возражали: «Да кто она ему, жена, что ли, чтобы, бросив Париж, мчаться утирать слезы? Дура будет Аннет, если приедет!» Третьи верили: «Да нет, Аннушка своего Дандре любит. Вот увидите: скоро примчится!»…

«Знаешь что, Кузьма, – обратились к старику-камердинеру шутники, – мы написали книжку, а ты нам дай для этой книжки свое имя, как будто ты ее сочинил… А все, что мы выручим от продажи этой книжки, мы отдадим тебе». Кузьма задумался: «А дозвольте вас, господа, спросить: книга-то умная аль нет?». Братья прыснули: «О нет! Книга глупая-преглупая». Тогда старик-камердинер рассердился: «А коли книга глупая, так я не желаю, чтобы мое имя под ей было написано. Не надо мне и денег ваших». Алексей Толстой очень смеялся, и потом подарил Кузьме пятьдесят рублей за здравомыслие.

У князя Гагарина заболел новорожденный сын. Калиостро согласился лечить, но при условии, что ребенка отдадут к нему в дом и навещать не будут. Родители согласились — и через две недели получили младенца здоровым. Счастливый отец предложил графу десять тысяч рублей, от чего Калиостро отказался. А через день графиня Гагарина подняла шум. Как ни мало светская дама видит своего ребенка, с пеленок отданного кормилице да нянькам, но все же и она — мать. Разглядела подмену.

В газетах на Чарльза рисовали шаржи: горилла с лицом Чарльза. С церковных кафедр его осыпали проклятиями. И даже большинство ученых отвернулось от него. Самым болезненным ударом было письмо профессора Седжвика, доброго друга и учителя Чарльза, у которого тот юношей увлеченно слушал лекции по геологии в Кембридже. Седжвик назвал теорию цепью мыльных пузырей, говорил о безнравственности, об опасности для человечества, а закончил письмо так: «В прошлом – ваш старый друг, ныне – один из потомков обезьяны».