Антон Макаренко: «Мы же не фотоаппараты тут делаем, а людей»
Однажды в 30-х годах в Харькове один молодой человек привёл невесту знакомиться с родителями. Барышня была прелестна! Хорошенькая, с умными глазами, открытой улыбкой, одета с большим вкусом, манеры безупречные, начитанна, к тому же играла на фортепиано. Родители жениха забеспокоились: не выйдет ли неприятностей, не из белогвардейской ли она семьи? «Она из Коммуны Дзержинского. Бывшая воровка, — успокоил сын. — Просто их там так воспитывают…»
Первое, что поражало человека, попавшего в Коммуну имени Дзержинского для несовершеннолетних правонарушителей, — красота. Заасфальтированные дорожки, идеально подстриженные газоны, розовые клумбы, чудесный яблоневый сад, площадка с аттракционами… И нигде ни единой соринки! Начало 30-х годов, повсюду бедность, серость, убожество. А тут вдруг — какой-то парадиз…
Всё в Коммуне было устроено толково, ловко, умно. Повсюду висели зеркала, и вчерашние беспризорники быстро отвыкали ходить чумазыми да лохматыми. В один прекрасный день заведующий Макаренко велел убрать плевательницы — и коммунары оставили манеру сплевывать по сто раз на дню. В Коммуне не было замков, даже кладовые не запирались — и никто не воровал. Воспитанников учили не только элементарным правилам человеческого общежития, но и настоящим хорошим манерам. К примеру, не просто уступать места старшим в трамвае, но ещё и не оглядываться при этом на пассажиров. «Иначе вы не джентльмены, а хвастунишки», — утверждал Антон Семёнович Макаренко. Он учил своих воспитанников тому, чему не учили в то время нигде. К примеру, культуре публичных выступлений: соблюдать регламент, говорить чётко, ясно, по делу, не утомляя слушателей мелочами. «Нашей воспитанности должен завидовать весь мир», — говорил заведующий.
Им действительно можно было позавидовать. В Коммуне было два клуба: Громкий, для самодеятельности, и Тихий, для чтения. Собственная театральная студия, да ещё какая! (Многие ученики Макаренко стали потом актерами.) После спектаклей проводились диспуты, и воспитанники учились рассуждать на тему искусства. Известно, что мальчишки обожают всё военизированное, и Антон Семенович завёл военный строй, знамя, горн. Ближайшим к Коммуне городом был Харьков, и вскоре любимым развлечением харьковчан стали парады: воспитанники Макаренко, словно гвардейцы, маршировали идеальным строем под собственный оркестр. А ведь это были те самые ребята, что несколькими годами (а то и месяцами) раньше населяли вокзалы и воровские малины, наводя ужас на добропорядочных граждан…
В той, прежней, жизни коммунары с раннего детства приобщались к водке и табаку. Курение Макаренко искоренял. Водку — нет. Вернее, он прививал старшим воспитанникам культуру застолья: по праздникам приглашал к себе домой, сажал за стол с белой скатертью, накрахмаленными салфетками, красивой сервировкой. Водки наливалось по четверть стопки, выпивать полагалось только под тост. Антон Семенович учил: «Есть три правила: на голодный желудок не пей. Выпьешь — закусывай. И знай, на какой рюмке ты должен остановиться, чтобы не потерять лицо человека». Такие посиделки проводились под строгим секретом, но об этом всё равно прознали. Макаренко объяснялся у начальства: «После 18 лет мои ребята выходят из Коммуны во взрослый мир и наверняка будут пить водку. Так что? пусть они пьют как хотят и сколько хотят, после 18 я за них уже не отвечаю? Я не могу так рассуждать. Я должен научить их всему, что потом пригодится в жизни».
Многое, очень многое строил Макаренко на элементарном человеческом доверии. В «Педагогической поэме» под именем Карабанова он изобразил реального своего ученика — Семена Калабалина, который сделался его правой рукой в Коммуне (а через много лет сам возглавил колонию для несовершеннолетних и с успехом применял там макаренковскую систему). Юноша сидел в камере смертников за бандитизм, когда его там разыскал Макаренко. «Тебя, голубчик, Семёном зовут? Мы почти тезки! Меня зовут Антон Семёнович». Слова простые, но для парня, который много лет не видел ни от кого человеческого обращения, — очень правильные. Оформив документы о взятии на поруки под личную ответственность, Макаренко вывел парня на улицу — один на один, без конвоя. И тут же остановился: «Я, кажется, забыл башлык. Пойду, заберу. Подожди меня здесь». И ушёл. Если б Семён сбежал — у Макаренко были бы проблемы. Но психологический расчёт оказался верным: Семён не сбежал. От Макаренко вообще никто не убегал — незачем было…
Конечно, дети есть дети. Они шалят и нарушают даже самый разумный порядок. В таких случаях Макаренко всегда знал, как действовать. Например, встретил он как-то раз двух девочек-коммунарок: те шли по дорожке, болтали, смеялись и с хрустом грызли зелёные, кислые, неспелые яблоки. Этих яблок у них были полные карманы: девочки нарвали их в коммунарском яблоневом саду. Увидев Антона Семёновича, вспыхнули румянцем. А заведующий — ничего, ругать не стал. Спросил только: «Что, девочки, вкусные яблоки? Дайте-ка мне парочку». Взял два яблока и унёс. А через месяц, когда яблоки в саду поспели и коммунарам раздали их на десерт, те девочки получили вместо краснобоких, сладких яблок свои — зелёные, кислые, да ещё и несколько увядшие. «Жаль, что вы не дали им созреть», — сказал заведующий. Больше никому в Коммуне рвать яблоки в саду без спроса в голову не приходило…
Однажды воспитанник ударил девочку. Макаренко вызывал его к себе в кабинет, а сам сидел за столом и, не поднимая головы, писал. И так — два часа. Провинившийся всё это время томился и тосковал на стуле, мечтая уже о любом наказании, лишь бы эта пытка кончилась. А в итоге Антон Семенович поднял на него строгие глаза и тихим голосом спросил: «Ты всё понял? Тогда иди». Воспитанника звали Алексеем Явлинским, через много лет он стал отцом мальчика Гриши — Григория Алексеевича Явлинского.
Великий талант педагога и стихийного психолога у Макаренко, безусловно, был в крови. Хотя откуда — загадка. Жизнь Антона Семёновича не баловала, только чудом он не озлобился на весь мир…
Попадья и золотушный мальчик
Антон родился в семье рабочего железнодорожного депо Харьковской железной дороги. По тем временам должность считалась привилегированной (на железной дороге служили только квалифицированные рабочие). Отец имел собственный просторный дом с садом и был не просто грамотным, а ещё и выписывал из Москвы и Петербурга толстые журналы.
Третий из пяти детей, Антон рос очень болезненным — бесконечные ангины, больные уши, какие-то вечные нарывы… Лечили его домашними средствами — рыбий жир внутрь и йодоформ снаружи, отчего в квартире вечно стоял тяжелый запах. «Его младенческие и детские годы представляли почти непрерывную цепь физических страданий, — вспоминал брат Виталий. — Не успевал прорвать(ся) флюс, как на глазу выскакивал ячмень, проходил ячмень — начинался карбункул… Антон всё время с перекошенной физиономией, с повязкой на щеке или на шее, с ушами, заткнутыми ватой, сидел над кастрюлей горячей воды. Чтобы скрыть шрамы на шее от карбункулов, он носил или очень высокие воротники, или русские рубашки. Много горя также причинял Антону хронический насморк. Нос у него всегда был слегка распухший и красноватый, а в сырую и холодную погоду делался густо пунцовым, что его печалило ужасно». «Мой нос Бог семерым нёс, а мне одному достался. Предстоит прожить всю жизнь с таким носом — задача не из лёгких», — иронизировал сам Антон.
Сверстники над ним подшучивали, иной раз весьма зло. Могли, скажем, потихоньку привязать к его ноге полено, или кастрюлю, или дохлую кошку, пока он был погружён в чтение (а читал Антон невероятно много). Бывало, специально рыли яму, прикрывали её ветками и маскировали, а потом подводили к этому месту Антона, с тем чтобы он провалился в ловушку (после такого случая он вывихнул ногу и долго потом хромал). Как на грех, Макаренко был очень влюбчив и вечно — в самых неприступных красавиц. Дело каждый раз кончалось разочарованием и горем. Всё это развило в нем некоторую нервность и даже мизантропию.
«Он всегда был сосредоточен, замкнут, серьёзен, порою даже грустен и молчалив, — вспоминал брат. — Это было его нормальное состояние. Его моральное кредо было следующее: Бога нет. Жизнь бессмысленна, абсурдна и до ужаса жестока. Родить детей — преступно. Он клялся, что никогда не женится и никогда не будет иметь детей. Ведь никто так не портит нравственно детей, как семья, где ни отец, ни мать не имеют никакого понятия о воспитании, что не мешает отцу на каждом шагу кричать о том, что он — «глава семьи». К тому же все они ругатели и матерщинники». Дошло до того, что Антон стал заговаривать и о самоубийстве…
От этих опасных настроений юношу взялся избавить местный батюшка по фамилии Григорович: «Вы разочарованы в жизни потому, что утратили веру в Бога, в высокое назначение человека на земле — стремиться к абсолютному совершенству. А что касается самоубийства, то это уже совсем глупо. Вам всего 17 лет, в жизни столько ещё всего будет… Знаете, приходите-ка к нам, матушка будет рада вас видеть, я уже говорил ей о вас, она вас успокоит, она женщина и сумеет найти нужные слова».
Видимо, попадья Елизавета Фёдоровна действительно сумела найти нужные слова. Но кончилось это совсем не так, как рассчитывал её муж. Попадья ушла к Антону — юноше, на восемь лет моложе её. Разразился страшный скандал, на весь городишко Крюков. Отец прогнал Антона из дому, но это ничего не изменило. Выбор для Макаренко, вечно увлекавшегося красавицами, казался необычным. Елизавета Фёдоровна была неженственна, лицо покрыто угрями. Но зато она сумела полюбить Антона, а его одинокая душа истосковалась по теплу. Она прощала ему даже его влюбчивость, потому что Макаренко и при ней по-прежнему влюблялся каждые полгода, отчаянно, страстно и безответно. Брат Виталий вспоминал: «Е. Ф. смотрела на это, как на шутку, сквозь пальцы. Впрочем, может быть, в душе она и ревновала, но никогда этого не показывала. Я до конца не мог понять их отношений, скорее это были хорошие друзья, чем любовники. Но что меня всегда поражало, так это то, что в её присутствии Антон, обыкновенно решительный и требовательный, делался послушным, как теленок».
К тому времени Макаренко, отучившись на учительских курсах, уже получил место учителя русского языка, рисования и черчения в Крюковском двухклассном железнодорожном училище. И уже, как мог, бился за то, чтоб исправить плоды воспитания «ругателей и матерщинников». Это, как быстро выяснилось, у него отлично получалось. С этим он справлялся как никто другой. А ведь стоит человеку найти своё призвание, как он уже куда веселее смотрит на жизнь. Да и умиротворяющее влияние попадьи тоже сказывалось на характере Макаренко. Кстати, Елизавету Фёдоровну тоже решено было сделать учительницей. Она отправилась на женские учительские курсы в Киев — это образование котировалось выше годичных курсов, которые оканчивал Антон. Так что через десяток с лишним лет, после революции, именно ей, а не Макаренко, предложили возглавить колонию для беспризорных под Полтавой. А уж она уступила это место своему обожаемому Антону…
Сверхуспешное предприятие
Шёл 1920 год. Мировая война, революция, Гражданская война выбросили на улицу около семи миллионов сирот. Они мёрзли, болели, спивались, воровали, а то и убивали. С этим что-то надо было делать, и Советская власть стала отлавливать беспризорников на улицах, снимать с поездов и помещать в детские дома «для морально-дефективных детей».
Вот таким детским домом (вскоре он был переименован в колонию имени М. Горького) и стал заведовать 32-летний учитель Антон Макаренко. Поначалу Антон Сёменович просто не знал, что делать с воспитанниками, — до этого ему приходилось иметь дело в основном с младшеклассниками, а тут великовозрастные лбы с криминальным прошлым от 14 до 18 лет (причем Макаренко подозревал, что кое-кто из них занизил возраст, чтобы избежать расстрела). Одни успели посидеть в тюрьме, другие — повоевать в банде Махно… Словом, побывали в таких передрягах, что Макаренко и не снились… Работать они не хотели, учиться не хотели, убирать за собой не хотели, рубить дрова для кухни не хотели, чистить картошку не хотели, придерживаться каких-либо правил не хотели, подчиняться учителю тоже не хотели… Еду себе они добывали воровством по соседним деревням. Отапливали помещение, разламывая и сжигая мебель…
Макаренко предстояло укротить их либо умереть. И, похоже, вероятность второго исхода была высока. Один воспитанник весьма нагло отказался нарубить дров, сказав: «Иди сам наруби, много вас тут!», и Антон Семёнович в отчаянии сильно ударил его по лицу. Просто повезло, что парень в ответ не пырнул ножом. Макаренко в «Педагогической поэме» описывает этот эпизод так: «Он не удержался на ногах и повалился на печку. Я ударил второй раз, схватил его за шиворот, приподнял и ударил третий раз. Я вдруг увидел, что он страшно испугался. Бледный, с трясущимися руками, он поспешил надеть фуражку, потом снял её и снова надел. Я, вероятно, ещё бил бы его, но он тихо и со стоном прошептал: «Простите, Антон Семёнович…» Видно, Макаренко нарвался не на самого отчаянного «волчонка» из этой стаи, иначе не дожил бы он ни до своей знаменитой системы, ни до знаменитых книг. Но, как бы то ни было, из того конфликта Антон Семёнович вышел полным победителем: все поняли, кто в доме хозяин. Кстати, с тех пор Макаренко не рисковал и никогда не имел дела со сложившимся коллективом неукрощенных подростков в чистом виде. А всякий раз соблюдал правильную пропорцию между старыми воспитанниками и новичками. Говорил: «Хорошие мальчики будут полезно влиять на плохих. А самые первосортные мальчики в рыхлых организационных формах коллектива очень легко превращаются в диких зверёнышей».
Словом, дело в колонии закипело. Макаренко сумел донести до своих подопечных простую мысль: «Вы здесь хозяева. Нет кроватей — сделайте для себя кровати, нет столов — сделайте столы, стулья, побелите стены, вставьте стёкла, почините двери». Понемногу жизнь наладилась. Они обрабатывали 40 десятин земли, фруктовый сад, выращивали свиней йоркширской породы… Сытая жизнь, справедливые порядки, уважение к себе самим как к труженикам и хозяевам на собственной земле совершенно преобразили ребят.
Но тут над головой Макаренко грянула гроза: на него ополчилась Крупская, занимавшая высокий пост в наркомпросе: «Нужно объявить решительную войну появляющимся пережиткам старого: системе наград, отметок, похвал, наказаний и поощрений. Может быть, с точки зрения материального обогащения колонии всё это и полезное дело, но советская педагогическая наука не может в числе факторов педагогического влияния рассматривать производство».
Макаренко сетовал: «К нам приводят запущенного парня, я делаю из него человека… Я поднимаю в нём веру в себя, говорю ему о человеческой и рабочей чести… Но оказывается, всё это ересь — нужно воспитывать классовое самосознание, то есть научить трепать языком по тексту учебника политграмоты!» 3 сентября 1928 года он был уволен с должности заведующего колонией имени М. Горького. И ещё радовался, что не посадили… Выручил Горький, с которым Макаренко познакомился и подружился, когда писатель навещал колонию своего имени. Удалось воспользоваться неразберихой: детдома для несовершеннолетних нарушителей относились к ведению наркомпроса, а колонии — ОГПУ.
Горький, воспользовавшись своими связями, устроил Макаренко заведующим большой колонией под Харьковом. Это случилось ещё до увольнения Антона Семёновича с прежнего места работы, когда наркомпросовские тучи ещё только начали сгущаться у него над головой, и он успел перевести туда сначала 60, а со временем и еще 100 «горьковцев», сделавшихся костяком нового коллектива. Макаренко быстро завёл там свои порядки. Прежде всего колония была преобразована в Коммуну. Коммунары делились на отряды, причем в роли командиров по очереди бывали все. К этому так привыкли, что 16-летние подростки беспрекословно подчинялись 8-летнему командиру. Ответственность делилась на весь отряд, следовательно, если кто-то плохо исполнил порученную ему работу или как-то провинился — он становился предметом осуждения товарищей.
Воспитанники занимались уже не сельским хозяйством, а имели в своём распоряжении целый завод. Сначала выпускали электродрели, вполне конкурентоспособные на мировом рынке. А потом стали делать первые в России портативные любительские фотоаппараты «ФЭД», что расшифровывалось как Феликс Эдмундович Дзержинский. За образец была взята немецкая «Лейка». Лицензий советское правительство не признавало, и немцам пришлось смириться с похищением интеллектуальной собственности. Но как именно интеллектуальная собственность была похищена — это отдельная история. Как-то раз немецкая делегация приехала в Коммуну. У одного из посетителей коммунары заприметили «Лейку» нового образца. Бывшим карманникам ничего не стоило незаметно похитить у иностранца имущество. Пока делегация осматривала завод, фотоаппарат быстро разобрали, сняли чертежи конструкции, собрали обратно и… отдали владельцу: дескать, вот, не вы ли потеряли? Так появился усовершенствованный «ФЭД».
Заработанное каждым коммунаром делилось так: сначала удерживалась стоимость питания, отопления, одежды. Из остатка четверть отчислялась на сберкнижку коммунара (эти деньги он получал по достижении совершеннолетия), другая четверть — на содержание младших воспитанников, которые ещё не работали, одна восьмая шла в кассу взаимопомощи (оттуда оплачивались стипендии тем, кто после коммуны шёл учиться в институт, и приданое девочкам на свадьбу) и наконец три восьмых отдавались на руки коммунару. И это выходило раза в три больше, чем у взрослых советских рабочих! Макаренко со своими ребятами мог позволить себе путешествовать по всей стране — кому такое снилось в 30-е годы?
Счастье длилось недолго. НКВД, к ведомству которого теперь относилась коммуна, попросту забрал выгодное предприятие себе, распорядившись перевести коммунаров в положение наёмных рабочих со стандартной зарплатой. Это перечёркивало всю воспитательную систему, и Макаренко вздумал протестовать: «Мы же здесь не фотоаппараты делаем, а людей!» Он пытался доказать, что принцип «честно отработал — честно получил» — единственное, на чём может строиться перевоспитание бывших воришек. Но советской системе этот принцип был чужд.
Очень скоро Антона Семёновича сняли с должности заведующего Коммуной и перевели на должность помощника по педагогической части. Тучи снова стали сгущаться над его головой: появились доносы. Дело дошло до инфаркта, а могло бы зайти и дальше. Но тут опять вмешался Горький, правда, на этот раз уже не так удачно: Макаренко перевели в Киев, на чисто бюрократическую должность — помощника начальника отдела трудовых колоний в НКВД Украины. Он теперь должен был присматривать за 12 колониями, но никакой реальной власти не имел. Тем временем в Коммуне имени Ф.Э. Джержинского чуть не вспыхнул бунт. Нового заведующего — Вениамина Бермана коммунары невзлюбили. Однажды стащили у него, пьяного, партбилет, дело чуть не кончилось отправкой виновных в тюрьму…
Что осталось
Прослужив на должности около двух лет, Макаренко тихо вышел в отставку и перебрался с семьёй в Москву. К тому времени у него была семья (обещания никогда не жениться он не исполнил, зато исполнил другое — не иметь собственных детей). Дело вышло так: прожив с попадьей Елизаветой Фёдоровной 20 лет, Макаренко её, наконец, оставил. Брат Виталий в своих воспоминаниях объясняет так: «У неё полезли наружу атавизмы старой поповской семьи — жадность, скупость и мелочность. Она завела с десяток кошек, и во всех комнатах стояла вонь». А может, дело просто в том, что после бесконечных безответных любовей — к учительницам, почтальоншам, просто случайным знакомым — он влюбился в инспектора из наркомпроса, посетившую Колонию имени М. Горького в 1927 году, — Галину Стахиевну Салько, и она вдруг ответила его на чувства. Антону Семёновичу было тогда 39 лет. Он писал ей трогательные письма: «Опять вечер, и опять я остаюсь в одиночестве перед жизнью и любовью, двумя страшными вещами, которых обыкновенно боятся люди… В моей каторжной жизни любовь, как городничий, вошла в переполненный храм, и в храме стало жарко и тесно. Я не знаю, кого жалеть, публику или городничего, и я не знаю, чего бояться. Но что я непременно обязан делать — это благодарить Вас за то, что Вы не прошли мимо случайности — меня. За то, что Вы украсили мою жизнь смятением и величием, покорностью и взлётом. За то, что позволили мне взойти на гору и посмотреть на мир. Мир оказался прекрасным».
Вскоре она переехала к нему с сыном Львом. Сам Макаренко воспитывал племянницу Олимпиаду — дочь брата Виталия. Виталий был белогвардейцем и едва успел спастись от большевиков, оставив беременную жену. Жил в Париже, дочь свою никогда не видел (в скобках заметим, что и о попадье судить не мог, разве что со слов брата). Девочка, с младенчества отданная Антону, долго считала его своим родным отцом. Воспитывалась она в Коммуне, наравне с другими. А впрочем, лучшего места для ребенка тогда и не было…
И вот теперь семья — супруги Макаренко и двое детей — перебралась в Москву. Антон Семёнович, к этому времени уже автор нашумевшей «Педагогической поэмы», вступил в Союз писателей. Продолжал заниматься литературой, читал лекции по педагогике, вёл передачу на радио, работал над сценарием фильма «Путёвка в жизнь»… Был ли он счастлив? Вряд ли. С женой отношения охладели. Делом своей жизни — воспитанием трудных подростков он заниматься не мог.
Макаренко умер внезапно, в поезде из подмосковного Голицыно в Москву — вёз с дачи вариант сценария на студию. Разрыв сердца. И это не просто такое выражение. В буквальном смысле его сердце разорвалось на две половины, как если бы разломили яблоко. Антону Семёновичу исполнился всего 51 год, он многое ещё мог бы сделать, если б ему не помешали…
Жена не пришла на его похороны, сослалась на плохое самочувствие. Зато потом долгие годы ездила по стране, выступала с лекциями о системе Макаренко. С некоторых пор эта система сделалась страшно популярной (какой никогда не была при жизни Антона Семёновича). Его книги стали бесконечно переиздаваться в разных странах. В Японии так до сих пор на психологических факультетах труды Макаренко входят в обязательную программу. А в Германии есть центр по изучению его наследия. Что ещё осталось? Ученики. Из них ни один не сделался человеком недостойным — брака в воспитании Антон Семёнович не допускал. Артисты, инженеры, музыканты, учителя… Особенно много среди бывших воспитанников Макаренко было учителей. Ещё остались внуки — художник и режиссёр Антон Васильев и знаменитая актриса Екатерина Васильева. Не важно, что они Антону Семёновичу двоюродные, их мать вырастил и воспитал именно он, а воспитать — это главное. Во всяком случае, по Макаренко.