Илья Репин: как в Пенатах он перестал быть собой
На Всемирной выставке в Вене репинские «Бурлаки на Волге» стали главной сенсацией, и в России этим гордились. Все, кроме министра путей сообщения графа Алексея Павловича Бобринского. «Вы, батенька, два года свою картину писали, а я за эти два года свёл к нулю такой допотопный способ транспорта! У нас теперь пароходы возят грузы. Ей-богу, зря только опозорили Россию! Вы, должно быть, поляк?.. Ну, как не стыдно — русский!» — пенял министр живописцу…
Репин обедал, когда к нему ворвался сосед и добрый друг Корней Чуковский.
— Илья Ефимович, страшное несчастье! Мне только что звонили из Москвы. Ваша картина «Иван Грозный и сын его Иван»… От неё остались одни лоскуты! Три пореза сверху донизу! Какой-то сумасшедший набросился с ножом!
— Друг мой, садитесь же за стол. Вы любите картошку с прованским маслом? По-моему, очень вкусно.
Чуковский ещё сбивчиво восклицал что-то, а Репин словно не желал понимать и продолжал обедать. И только старческие руки его в рыжих пигментных пятнах слегка дрожали.
Спустя несколько дней Репин всё же решился ехать в Москву. До станции он шёл по пустынным улицам Куоккалы, мимо заколоченных дач, сугробов до крыш, низкорослых северных сосен. Его голос слабел на ветру, да и не с кем здесь было разговаривать. Зимой пестрая дачная публика разъезжалась и оставались только суровые финны, дырявившие лёд залива, чтобы извлечь со дна глыбы гранита. Что ему, рождённому под жарким украинским солнцем, большую часть жизни прожившему в Петербурге и Москве, была эта заснеженная финская глушь? Много позже, уже после смерти Ильи Ефимовича, это место получит его имя и станет именоваться Репино, но стало ли оно ему хоть сколько-нибудь родным?
…Сошёл на перрон в Москве — и началось! Репина все узнают, докучают, показывают пальцами, экзальтированные дамочки даже визжат. Сущая мука! Зато с «Иваном Грозным» дело обернулось не так плохо, как могло бы. Грабарь, новый попечитель Третьяковской галереи (прежний ушёл в отставку сразу после несчастья с репинским творением), успел собрать реставраторов, наклеить картину на новый холст. Дальше Илья Ефимович взялся реставрировать сам.
А через месяц новая напасть на седую репинскую голову: молодые, ретивые модернисты из группы «Бубновый валет», ярые противники натурализма в искусстве, выступили в поддержку арестованного Балашова — того самого душевнобольного вандала, что изрезал «Ивана Грозного». Собрали диспут в Политехническом музее, лектором пригласили эксцентричного Макса Волошина. С видимым удовольствием жонглируя словами, лектор доказывал, что между понятиями «реальное» и «натуральное» нет ничего общего, и реалистами следует считать не передвижников во главе с Репиным, а футуристов.
— Чему вы усмехаетесь, Илья Ефимович? — спросили во время этой вакханалии у Репина его сторонники, сбившиеся на задних скамьях.
— А я вспомнил, как ко мне в гости приходил поэт Хлебников, тоже из футуристов. Талантливый! Хотел я его портрет нарисовать, а он мне отвечает: «Меня уже рисовал футурист Давид Бурлюк. В виде треугольника. Вышло непохоже…»
На задних скамьях рассмеялись, ничуть не смутив этим Волошина. Тот уже доказывал, что Репин своей кровавой картиной провинился перед душевнобольным Балашовым, оскорбив его чувства, и требовал судить художника судом присяжных.
Илья Ефимович на эту ерунду и отвечать-то не хотел, но поклонники чуть не силой поставили его на сцену. Он начал говорить убедительно, но, сбитый свистом и улюлюканьем модернистов, стушевался и, досадливо махнув рукой, полез со сцены. В зале тем временем завязалось форменное побоище.
В тот вечер Репин остервенело заканчивал реставрацию. А положив последний мазок, сел на извозчика и уехал на вокзал, домой, в Куоккалу. К счастью, глава Третьяковки вовремя увидел, что натворил с картиной автор: лицо царя было прописано в каких-то диких лиловых тонах. Репин и раньше, бывало, портил собственные работы, а тут еще возрастной дальтонизм… Грабарь схватил губку и на свой страх и риск стер краску, пока не высохла. Неделю опытные реставраторы мазок за мазком заново восстанавливали места порезов, пока картина не стала прежней. Репину ничего не сказали, положившись на авось. А ведь Илья Ефимович славился гневливостью!
В следующий раз Илья Ефимович приехал в Москву спустя несколько месяцев, прошёлся по галерее, постоял, ссутулившись, перед «Иваном Грозным» и… ничего не сказал! «Не заметил», — с облегчением вздохнул Грабарь. А на выходе из галереи Репин сорвался. Все из-за одного незнакомца, попросившего подписать какие-то дикие, бездарные этюды, якобы репинские. «Что это за гадость? — свирепствовал Илья Ефимович. — Да, я стар и бессилен! Я уже давно не могу написать ничего стоящего. Был Репин, да весь вышел! Ну и оставьте меня в покое, торгуйте моими картинами и моим именем. Но не смейте обращаться со мной как со слабоумным! Я ещё не так плох, чтобы не отличить своих собственных работ, в каждую из которых я вложил по нескольку лет жизни, от чужих подделок!» Грабарю, слышавшему все это, сделалось дурно. Ведь вряд ли столь бурный всплеск на тему подделок вызвали эти жалкие этюды…
Как Репин в Париже под Сен-Санса гопак плясал
Тридцать лет прошло с тех пор, как Репин принялся за «Ивана Грозного». Сюжет родился в его воображении, когда дочь Верочка делала гимнастику, упала с трапеции, разбила лицо. Переполох, мать бежит с водой, а Илья Ефимович умоляет подождать. Он смотрит на струйки крови, запоминает их направление. Его давно будоражит мысль написать «кровавую» картину в духе Гойи…
Одну комнату в доме отвели под «апартаменты царя» — обставили её в соответствии с эпохой, и Репин часами сидел там, проникался атмосферой. Он сам скроил и сшил костюмы своих воображаемых героев: черный — для царя, розовый — для царевича. В поисках натурщиков Илья Ефимович бродил по улицам. Он присмотрел было одного мастерового и даже, чтобы увидеть, каково выражение ужаса на этом лице, бросился на беднягу из-за угла в тёмном переулке. Увы! Ужас мастерового оказался недостаточно выразительным. Как это часто бывает, искал Репин далеко, а нашёл близко. В цари отлично сгодился художник Мясоедов, а в царевичи — писатель Гаршин, оба хорошие знакомые Ильи Ефимовича. «Гаршин красив, как красная девица, при этом в его лице есть какая-то обречённость, — восторгался Репин. — Именно то, что нужно: человек с таким лицом будто бы обречён скоро погибнуть». (Лицо не обмануло: скоро Гаршин в приступе психической болезни покончит с собой, бросившись в лестничный пролет.) Когда Репин закончил картину, он и сам испугался: «Никому не хочется показывать этого ужаса. Я обращаюсь в скупца, тайно живущего своей страшной картиной».
Наконец он решился представить её публике. Первые зрители ошеломленно молчали. «Стоят, как перед покойником», — волновался Репин. Потом оказалось, что мнения разделились: одних картина привела в восторг, у других вызвала отвращение. Страсти разгорелись нешуточные. Профессор-анатом Ландцерт прочитал лекцию о погрешностях в анатомии фигур царя и царевича: мол, не могло быть таких поз. Два студента, поклонники Репина, поднялись со скамей и в точности воспроизвели эти позы. «Но крови-то столько точно вытечь не могло!» — взвизгнул профессор. Кончилось тем, что высочайшим указом картину запретили. Три месяца репинский шедевр провисел в закрытой комнате у Третьякова, прежде чем стараниями художника Боголюбова, принятого при дворе, удалось снять запрет. Никогда ещё Репин не был так популярен, как в тот год!
Впрочем, он смолоду был избалован успехом. Карьера задалась как-то сразу: приехал из украинского города Чугуева в Петербург этакий полуграмотный парубок, сын военного поселенца, и за год освоил рисунок, тушёвку и все остальное, необходимое для поступления в Академию художеств. 25 рублей за обучение внёс в кассу один генерал, с кухаркой которого в молодости дружила мать Репина (благодарный Илья целовал атласную полу генеральского халата). Уже в конце семестра талантливый юноша получил серебряную медаль на выставке Академии. И с тех пор каждый год отхватывал то «серебро», то «золото». Однокашник, энциклопедически образованный Адриан Прахов, отчаянно завидовал Илье: «Наш запорожец опять приходил ко мне спрашивать, какие костюмы носили египтяне, ведь в Академии дали египетскую тему. Но до Репина плохо доходят мои россказни, пришлось мне взять в руки кисть и набросать эскиз. Он его чуть тронул, подправил, сдал — и медаль! Весьма смешной господин, взял привычку по-городскому разговаривать, к каждому слову прибавляет «субъективно и объективно». Но как дело доходит до живописи, так первый номер — непременно господину Репину. И ведь не через раз, а всякий раз!»
На последнем курсе он чуть сгоряча не ушёл из Академии: задана была тема «Воскрешение Христом дочери Иаира». А Репин уже решил, что писать на библейские сюжеты больше не станет: «Надоели эти древние времена!» Он уже нащупал свою тему, и не хотел от неё отступать. А дело было так: летом Илья с однокурсниками ездил на этюды по окрестностям Петербурга. В Усть-Ижоре увидел фантасмагорическую картину: по набережной прогуливаются господа и дамы, петербургские дачники, а вдали, где набережная кончается, тянет лямку ватага бурлаков. «Грязные, оборванные! — описывал потом свои впечатления молодой художник. — Вот контраст с этим чистым, ароматным цветником господ!».
Так родилась идея «Бурлаков». Петербургских впечатлений не хватило — решено было ехать на Волгу, где бурлаков пруд-пруди. Репин действительно нашёл там нужные типажи. Особенно хорош был один — предводитель ватаги бурлаков Канин, бывший священник-расстрига. Тёмное лицо со светлыми глазами, с тряпицей на буйных кудрях, в вечно рваной рубахе – его Репин решил поместить на первый план. Правда, надо ещё было уговорить бурлаков позировать. На Волге художников отродясь не видывали, и Репина приняли за мошенника. Напрасно он показывал удостоверение Императорской академии — с грамотностью у бурлаков было неважно. Впрочем, когда Илья привёз им писаря и тот прочёл удостоверение — натурщики согласились позировать, и за совсем небольшие деньги.
Всё лето Репин увлечённо писал этюды. Картины ещё не было, но все кругом уже понимали — будет шедевр. Прослышал об этом и великий князь Владимир Александрович, опекавший Академию художеств. Заехал к Репину посмотреть. Этюды были раскиданы по полу. Что ни рисунок — мощный тип. Великий князь понял всё с первого взгляда и взял с художника обещание, что первым купить готовую картину тот предложит ему. Но предстояли ещё месяцы и годы работы, чтобы закончить «Бурлаков». Тем временем нужно было закончить Академию. А для этого — написать всё-таки «Воскрешение Христом дочери Иаира». Репина уламывали: «Ну что тебе стоит? Напиши картину, возьми итоговую золотую медаль, тебя на 6 лет пошлют стажироваться за границу за казённый счет!» Ну что делать — написал… Ну и, разумеется, получил золотую медаль и казённый 6-летний пенсион, который пришелся ему очень кстати — Репин как раз собрался жениться.
Он был влюблён не столько в смуглую, бледную, диковатую Верочку Шевцову, «особу миниатюрного формата», сколько в её семейство — веселое, легкое. В доме Шевцовых вечно пели, танцевали, играли в фанты и ничуть не заносились перед неотёсанным украинским самородком. Вот Илья и обручился с Верочкой. Ему было 27 лет, ей — всего 16. В первую поездку на Волгу за натурой для «Бурлаков» Репин отправился уже женихом. А в последнюю, досмотреть последние детали, поехали вместе с Верочкой, в свадебное путешествие.
Осенью 1872 года у молодых супругов родилась дочь, тоже Верочка. Как только она чуть-чуть окрепла, а «Бурлаки» были закончены, семейство, наконец, отправилось за границу, на казённый пенсион. «Держись, Европа, мы погрохочем на твоих небесах», — храбрился по дороге Репин. И, приехав, принялся грохотать. В парижском салоне под музыку Сен-Санса плясал гопак и ругал новомодных импрессионистов. Рим осмотрел с пристрастием и назвал никчёмными развалинами. В Дрездене насмехался над Рафаэлем. И всё это — абсолютно искренне, без рисовки и позерства. Просто ему мало было красоты, душа просила правды, гражданских тем. Все эти мысли и впечатления Илья Ефимович излагал в письмах к другу, петербургскому критику Стасову, а тот возьми и опубликуй эти письма в «Пчеле». Что тут началось! Особенно неистовствовал поклонник Рафаэля и всего высокого в искусстве Тургенев. Репин переживал: «Я — глава семейства, а меня дуроломом на всю Россию ославили!» Напоследок он написал свою, русскую версию излюбленного импрессионистами сюжета — «Парижское кафе». Картина провалилась в Париже, а дома и вовсе вызвала насмешки: «Вам ли, с вашей хохляцкой кровью в жилах, рисовать французских кокоток?» Словом, проведя за границей вместо положенных шести лет всего два года, Илья Ефимович плюнул на пенсион и с большим облегчением вернулся в Россию.
Бурлаки в биллиардной
На родине жизнь была куда интереснее! Умы покоряло Товарищество передвижных выставок во главе с Крамским, и Репин вошёл в их ряды. С передвижниками связаны поистине золотые годы его жизни. 17 лет, за которые были созданы «Запорожцы пишут письмо турецкому султану», «Крестный ход в Курской губернии», «Не ждали», тот же «Иван Грозный»… 17 лет братства с равными ему и по таланту, и по силе духа людьми: Крамским, Суриковым, Поленовым, Серовым… 17 лет всеобщего уважения и даже преклонения, ведь Репина в России ценили выше, чем любого другого художника.
Но считать, что репинский успех был лёгок, могли только самые отчаянные завистники. Илью вечно преследовала мысль, что можно сделать лучше, и вполне, казалось бы, готовое творение застревало на мольберте на долгие месяцы, а то и годы. «Запорожцев» он писал 12 лет, и столько же – «Арест пропагандиста». А картину «Пушкин на берегу Невы» Репин всё никак не мог закончить 30 лет. Бывало, что в поисках нового решения Репин совершенно портил картину. Но указывать ему на это было бесполезно. «Лицемеры! Святоши! Я поступаю так, как чувствую, а вы всё удумываете! Ах мудрецы, скажите пожалуйста! Может, я и ошибаюсь сегодня, а вы ошибётесь завтра, потому что нет нерушимых истин!» — кипятился он.
Быстро Репин написал только «Торжественное заседание Государственного совета 7 мая 1901 года». Это был царский заказ к столетию Госсовета, сначала показавшийся художнику обременительным и неинтересным. Но, придя на заседание, Репин воодушевился этим красочным зрелищем: на красном фоне ковров и кресел в полукружье белых колонн яркими пятнами горело золото на чёрных мундирах и голубые андреевские ленты. Это будет групповой портрет в духе Рембрандта, Гальса и Веласкеса – понял Репин. И поставил условие — сановники должны позировать ему все вместе, в мундирах, и именно в зале заседаний. После нескольких сеансов кое-кто из портретируемых запротестовал (особенно те, кто на картине представлены затылком, или куском спины, или в профиль). Некоторые предложили воспользоваться своими фотографиями. Тогда Репин отказался продолжать работу. И Николаю II пришлось отдать приказ — всем позировать!
И всё-таки терпение государственных мужей испытывать до бесконечности был нельзя. Репину пришлось писать быстро. Более восьмидесяти фигур, из них около шестидесяти полноценных портретов – Победоносцев, Столыпин, Витте… Бешеная гонка. Но зато портить картину, переписывая по много раз, было некогда. Вдохновенный удар кисти – и готова старческую дряблость одного лица, мясистость другого, елейная постность третьего. Конечно, около трёх лет потом ушло на проработку полотна, но самих портретов это не касалось. Успех картины был колоссальный, в том, что Репин — гений, сомнений не оставалось уже ни у кого…
Вот это-то всеобщее поклонение и сыграло с Ильей Ефимовичем злую шутку. Им, урождённым чугуевским мещанином, увлеклись самые блестящие светские дамы: княгиня Тенишева, баронесса Икскуль. Они приглашали его в свои салоны — и он научился говорить пустяки и оставлять в альбомах лёгкие зарисовки. Они осаждали его просьбами о портретах — и мастерскую Репина заполонили слуги, модистки с новыми платьями, шляпные коробки, собачки… Они флиртовали с ним — и Илья Ефимович терял голову. Нет, актуальных, гражданских тем в живописи он не оставлял. Но даже самые дерзкие, оппозиционные его работы оседали по великосветским домам — до того Репин был в моде. Ещё «Бурлаков» в свое время купил великий князь Владимир Александрович и повесил в собственной бильярдной. А явно революционную «Манифестацию 17 октября 1905 года» приобрёл член Государственного совета. Удачнее всего удалось продать «Запорожцев» — самому царю. Впрочем, как тут оценить: 35 тысяч рублей за плод 12-летнего труда — это много или мало? Как бы то ни было, Илья Ефимович купил на эти деньги поместье в Витебской губернии. Теперь он наблюдал за работниками не в поисках натуры, а с мыслями о хозяйстве. Он писал Стасову, что время вывозить навоз, что местные мужички покупают у него овёс и ячмень. На целый год страстный Илья Ефимович нашёл счастье во всей этой пасторальной идиллии! С сыном Юрием курил махорку, посмеивался над дочерью Надей, которая ходила по поместью босиком в костюме деревенского парня. Жена Вера Алексеевна, хоть и не сочувствовала всем этим беспорядкам, дипломатично молчала. В тот год они выглядели почти счастливой семьей…
Самопомощь в Куоккале
С Верой Алексеевной супружеского счастья не вышло, и это стало очевидно в первые же годы. Она хотела внимания, а Илья Ефимович… Он всё старался объяснить ей: «Искусство я люблю больше добродетели, больше, чем близких, чем всякое счастье жизни. Люблю тайно, ревниво, как старый пьяница — неизлечимо»… Он то творил, то купался в славе, жена же с возрастом сделалась блёклой, какими бывают растения и женщины, оставленные в тени. А он всё чаще влюблялся и изменял. «Не распущенностью была любвеобильность Ильи Ефимовича, — вспоминала одна из его пассий, художница Марианна Верёвкина. — В нём жила потребность душевного восторга. Жену его было искренне жаль, но в ней не хватало чего-то такого, чем Репин мог бы восхищаться. Блеска, оригинальности, образования». Бывало, что за обедом у Репиных летали тарелки. Супруги то расходились, то сходились вновь, дети ходили от отца к матери. Финальную точку в этой затянувшейся семейной трагедии поставил короткий роман Веры Алексеевны с сыном художника Перова. Ко всеобщему облегчению, супруги, наконец, разъехались. Только вот дети держались теперь с отцом холодно и пренебрегали решительно всем, что от него исходило… кроме его денег. Репин, конечно, расстраивался: рвать с детьми он вовсе не планировал, их-то он любил.
Со временем он нашёл себе более подходящую жену — богемную женщину, сочинительницу декадентских романов и повестей Наталью Борисовну Нордман. Знакомство началось со ссоры: Нордман пришла к Репину в мастерскую со своей приятельницей княгиней Тенишевой. Пока княгиня позировала для портрета, Илья Ефимович попросил новую знакомую развлечь их чтением стихов поэта Фофанова, которого он искренне почитал. Нордман была в одном из своих «взвинченных» настроений и из чистого упрямства стала читать печальные стихи с нарочитой пародийной издёвкой. Репин в сердцах бросил кисти и выставил посетительниц вон. А через несколько лет судьба снова свела его с Нордман. Она покорила его своей бойкостью: знала три иностранных языка (что Илья Ефимович с его пробелами в образовании считал за высшую доблесть), легко рассуждала об искусстве и презирала паразитизм. Репину всё это было мило, особенно по контрасту с собственной семьей, ничего не имевшей против паразитизма. Впрочем, он совершенно не разбирался в женщинах.
Зимой 1900 года он переехал к ней в Куоккалу, в имение, которое Нордман высокопарно называла «Мои пенаты». Ему было всего 56 лет, для многих — время расцвета. Но не для Репина. «Пенаты» словно перемололи его, переделали на свой лад, отравив ум и душу, наполнив его жизнь массой всевозможных мелочей, противоречивших его прежним вкусам. В саду у забора — башня Шахерезады, чуть дальше — храм Изиды, озеро Свободы со скалой Прометея, площадь Гомера и, наконец, пруд Рафаэля. Того самого Рафаэля, которого Репин когда-то столь яростно отвергал!
По средам они с Нордман принимали гостей, множество знакомых и незнакомых людей, желавших видеть Илью Ефимовича. На станции с утра ожидали извозчики и, не спрашивая, куда везти, ехали прямо к «Пенатам». У ворот гостей никто не встречал, зато по пути их следования всюду были развешаны таблички: «Извозчикам платите при отъезде с дачи», «Самопомощь! Весело бейте в тамтам и заходите!», «Не ждите прислуги, её нет, раздевайтесь сами». Репин потом разъяснял ошарашенным гостям: «Наталья Борисовна считает унизительным эксплуатировать чужой труд».
Главным ритуалом репинских «сред» в «Пенатах» был обед за особым круглым столом: по кромке стояли тарелки и приборы, тут же были устроены выдвижные ящики, куда следовало убирать за собой грязную посуду. А середина стола вращалась, и на ней ставились кушанья. Потяни за одну из многочисленных ручек — и нужное блюдо перед тобой. Самопомощь! Бывало, правда, кто-то из гостей занесёт половник над супницей, желая налить себе щей, и тут чья-то рука повернёт стол, щи уедут, и пустой половник зависает в воздухе самым глупым образом.
Кроме идеи самопомощи Нордман была увлечена ещё и вегетарианством, и меню на репинских обедах было соответствующим: картофель в разных видах, рисовые котлеты, огурцы, капуста, консервированные фрукты. Зато подавалось много вина, до которого Наталья Борисовна была большой охотницей. Курить обыкновенным манером в столовой запрещалось, но в печку была встроена граммофонная труба, куда можно было выпускать табачный дым. За обедом больше всех говорила хозяйка. К примеру, рассказывала, что намедни выпустила поваренную книгу для голодающих — с рецептами блюд из сена и подорожника с прибавлением грецких орехов, миндаля и ванили.
«Надо же, чтобы великий Репин, такой чуткий на всякую фальшь, участвовал в этом спектакле?!» — судачили гости по дороге назад. На станции они шли в буфет и сметали там всё, глубоко сочувствуя Илье Ефимовичу, вынужденному придерживаться скудного вегетарианского рациона. Местный буфетчик рассказывал, что прислуга в «Пенатах» вопреки всем плакатам имеется: и горничная, и кухарка, и посудомойка. Просто они по приказу Натальи Борисовны прячутся от гостей в задних комнатах. А кто же убирал бы комнаты, готовил обед на сорок персон, доставал из ящиков грязную посуду?
Очень скоро Репин рассорился со всеми прежними друзьями. Серов, Поленов, удручённые кровавыми событиями 9 января 1905 года, чрезвычайно политизировались и даже послали в совет Академии письмо: «Мы, художники, глубоко скорбим, что лицо (имелся в виду великий князь Владимир Александрович – прим.СДГ), имеющее высшее руководительство над этими войсками, пролившими братскую кровь, в то же время стоит во главе Академии художеств, назначение которой — вносить в жизнь идеи гуманности и высших идеалов». Репин отказался подписать это письмо и вообще, спешно уехал в Италию под предлогом болезни Натальи Борисовны. Он не желал верить, что роковой приказ отдал великий князь Владимир. Друзья решили, то он просто струсил.
Последней каплей стала книга Нордман «Интимные страницы». Там была напечатана какая-то пьеска, потом воспоминания об их с Репиным посещении Ясной Поляны: о том, как Толстой сначала не желал признавать в Наталье Борисовне «своего брата-писателя», игнорировал её и разговаривал только с Репиным, а потом за обедом вдруг посмотрел на неё и сказал: «Передайте же Наталии Борисовне квасу». Что рассматривалось как полная перемена оценки великим старецем писательницы Нордман. Оканчивалась книжка злословием в адрес Сурикова и других художников. Обложку украшала репродукция с картины Репина: Нордман сидит за письменным столом, а рядом на стуле зевает во всю пасть комнатная собачка. Это уж сочтено было полным позором Репина.
Самое скверное, что ничего другого он ведь и правда написать уже не мог. Правая рука начала болеть и сохнуть ещё со времен «Запорожцев», а с 1907 года отказала совсем. Оставалась ещё левая, но… Стоящих сюжетов в воображении больше не рождалось. Кончилось тем, что Илья Ефимович написал какую-то даму в жёлтом платье и с вороном на оголенном плече. «Совершеннейшее декадентство, — возмущался Стасов. — А всё из-за того, что сидит безвылазно в своей «Квакале» и ни на шаг от своей Нордманши. Вот чудеса-то: уж подлинно ни рожи ни кожи — ни красивости, ни ума, ни дарования, просто ровно ничего, а словно пришила великого человека к своей к юбке!»
Чуть ли не единственным другом был теперь для Репина Чуковский, тоже живший в Куоккале. Познакомились они презабавным образом. Однажды к Чуковскому по крутой лестнице поднялся пожилой незнакомец в простой шинельке и деревенских варежках, по виду посыльный, и передал письмо: «Со станции, меня по оказии просили захватить…» Чуковский вскрыл конверт и оторопел: «Пользуясь любезностью Ильи Ефимовича Репина, который доставит вам эту записку, спешу сообщить…» Дальше читать не стал, во все глаза уставился на легендарного живописца. А тот уже стоял перед книжной полкой и искренне восхищался: «Вы что, читаете по-английски?!» Завязавшейся дружбе способствовала и симпатия, которую Чуковский отчего-то испытывал к Нордман. Хотя и посмеивался потихоньку над её фанатизмом.
…Этот фанатизм и сгубил Наталью Борисовну. Она восстала против мехов, облачилась в холодное пальтецо (в такое же нарядив и Репина), потом увлеклась танцами босиком на снегу под граммофон, простудилась, заработала туберкулез, осложнённый алкоголизмом, уехала лечиться в Швейцарию и там умерла.
К Илье Ефимовичу сразу приехали дети, и порядки в доме изменились. Были возвращены бифштексы и шубы, прислуге не велели больше прятаться. О Нордман Илья Ефимович при детях не решался вспоминать вслух. Только однажды, в день её рождения, когда в одно из открытых окон влетела какая-то серенькая птица и уселась на бюст Натальи Борисовны, он сказал: «Может быть, это её душа сегодня прилетела» — и долго молча смотрел куда-то вдаль…
Теперь в доме заправляла старшая дочь, Вера. Она хозяйничала в шкафах с рисунками, продавая всё, что можно, и спускала деньги на модисток, парикмахеров и любовников. Репин старательно не замечал всего этого и бесконечно благодарил свою девочку за то, что она взяла на себя хозяйство. Психической болезни другой дочери, Нади, он также не желал признавать и все побуждал несчастную к рисованию, совал в руки карандаш — Надя брала и покорно, с безвольной улыбкой, зарисовывала угол стола или край буфета. Что же касается Юрия, он, к великому огорчению отца, женился на кухарке. Зато занялся живописью. Иногда он приходил в мастерскую Ильи Ефимовича со своей палитрой, писал что-то, выслушивал в угрюмом молчании преувеличенные восторги отца и уходил.
Иногда приезжал кто-то из прежних друзей или, наоборот, какой-нибудь начинающий художник. Ведь Илья Ефимович как никто умел радоваться чужому искусству! Но и здесь чаще случались разочарования. Как-то раз привели к нему в «Пенаты» «вундеркинда» 7 лет в бархатном костюмчике. Репин сначала умилился, а потом увидел рисунки: контуры зверей, наведённые по готовым шаблонам. «Убийца, ирокез, троглодит!» — буйствовал Репин, пугая несчастного ребенка. Илья Ефимович по-прежнему беззаветно, до смешного был предан живописи. Вот только держать кисть уже совсем не мог. Что ему оставалось? Любоваться природой. Как-то раз в саду на снегу собака оставила жёлтое пятно. Дворник засыпал «непорядок» свежим снегом, а Илья Ефимович расстроился: «Это было так красиво: янтарное на белом!»
В 1918 году закрылась граница, Куоккала отошла к Финляндии, и Репин оказался окончательно оторванным от прежней жизни. Чтобы ему не пришло в голову ехать в Россию, Вера рассказывала отцу, что его картины давно выброшены из музеев и сожжены, а друзья — Поленов, Нестеров, Васнецов — расстреляны и только Чуковский выжил, потому что вовремя сошел с ума. В куоккальской церкви Репин отслужил панихиду по невинно убиенным, а потом узнал из газет, что всё это неправда. Что ж! Он отстоял молебен за здравие. И как ни в чем не бывало подписал по просьбе Веры очередную партию набросков для продажи. В последние дни вдруг заработала правая рука. Илья Ефимович, 86-летний, немощный, всё складывал пальцы так, будто держал кисть, и водил рукой в воздухе.
Ирина Стрельникова
P.S. Когда Репину было чуть за тридцать, он увлёкся идеей фотографии — мол, вот ещё один способ правдиво отображать действительность. Попробовал и сам освоить фотографический аппарат, накрыл голову сукном, но тут же вылез: «Да тут, пока экспозицию выдержишь, задохнешься! Нет уж, написать портрет и проще, и быстрее!»
#СовсемДругойГород Экскурсии по Москве
