Дней минувших анекдоты (копилка экскурсовода)

Готовя очерки и авторские экскурсии по Москве, я читаю книги. И в них часто натыкаюсь на небольшие забавные факты, какие-то короткие истории, которые, может быть, когда-нибудь войдут в экскурсию или очерк, а может быть, и не войдут. В жанре «дней минувших анекдоты от Ромула до наших дней». И вот я подумала: а что добру пропадать-то? А буду-ка я помещать их сюда, на свой экскурсионный сайт. Вот на эту страницу. Будет такая открытая лаборатория экскурсовода. -)) Новые байки станут появляться сверху, старые — опускаться ниже. Следите за обновлениями. -) Ирина Стрельникова.

***
«Толстой, в известный момент постройки своей теории, которая в числе других отрицаний проявлений культуры отрицала и науку, заинтересовался послушать, что думают на эти темы «ученые» люди. Он обратился к некоторым профессорам университета, например к Чупрову по политической экономии, затем к Степану Фед. Фортунатову, моему коллеге по 4-й гимназии, для проверки исторических фактов о Христе и о Будде, и ко мне — для обсуждения общего смысла истории. Я шел к нему, уверенный, что это будет монолог. К удивлению, на этот раз я ошибся. Толстой захотел слушать и показал, что умеет это делать. Он поставил мне несколько вопросов и терпеливо выслушал мои ответы, а затем и мои разъяснения. Я уже был почти побежден этим вниманием и как будто отсутствием возражений. Но в это время пришла графиня Софья Андреевна и прервала наш затянувшийся tête-à-tête приглашением сойти из аскетической каморки Толстого вниз, к чаю. Самовар стоял на столе, разлит был чай; Толстой взял тарелку с тортом и ножик и, прежде чем разрезать, обескуражил меня коротким замечанием: «Ну, что ваша наука! Захочу, разрежу так, а захочу — вот этак!» Так пошла насмарку вся наша беседа»…
(Воспоминания Павла Николаевича Милюкова)
***

Нынче утром мы прошли Ревель. Эти края, принадлежащие России лишь с недавних пор, хранят память о великом короле Карле XII и Нарвской битве. В битве этой погиб француз князь де Крой, сражавшийся на стороне шведского короля. Тело князя перенесли в Ревель, однако предать его земле оказалось невозможно, поскольку он не успел расплатиться со многими здешними заимодавцами и не оставил денег на уплату долгов. По старинному закону, а точнее, по местному обычаю, тело князя поместили в ревельской церкви, где ему предстояло покоиться до тех пор, пока наследники его не расплатятся с кредиторами. Оно по сей день лежит там, хотя со времени Нарвской битвы прошло более ста лет.

К первоначальному долгу прибавились за это время, во-первых, проценты, а во-вторых, сумма, ушедшая на содержание тела, содержавшегося, впрочем, крайне дурно. Все вместе составляет нынче состояние, какого, пожалуй, не нашлось бы у большинства нынешних богачей.

Церковь Нигулисте в Таллине

Меж тем лет двадцать назад император Александр проезжал через Ревель; посетив кафедральный собор, он заметил труп и ужаснулся; ему рассказали историю князя де Кроя, и он приказал завтра же предать тело земле, а в соборе отслужить мессу.

Назавтра император уехал, а еще через сутки тело князя де Кроя, отнесенное было на кладбище, возвратилось на свое прежнее место в соборе. Правосудия в России не существует, зато привычки здесь, как видите, сильнее даже верховной власти.

(Астольф Кюстин. «Россия в 1839 году». Ктати, речь идёт о церкви Нигулисте. Нынешние таллинские экскурсоводы рассказывают, что в конце концов к телу был приделан механизм, и, если бросить монетку, покойник привставал из гроба — мол, таким-то образом он и расплатился по своим долгам).

***

Временами переулок становился еще тише: перед чьим-нибудь домом булыжную мостовую от тротуара

до тротуара густо устилали соломой. Это означало, что в доме есть тяжелобольной и нуждается в особом по­кое. Так делывали всюду в прежней Москве: перед до­мом тяжелобольных ездили по соломенному настилу
(С.Н. Дурылин «В своём углу»)
***
Татьяна Львовна Щепкина-Куперник однажды, в начале 1890-х годов, побилась об заклад с приятельницей А. П. Чехова Л.С.Мизиновой, что на один рубль подарит ей 20 нужных пред­метов и каждый из них будет ценою в
пятачок. Мизинова зара­нее считала себя выигравшей пари. Но вот что подарила ей Та­тьяна Львовна: из съедобных вещей: 1) французскую булку, 2) пеклеванный хлеб, 3) большой вяземский пряник, 4) медовую
коврижку («батон»), 5) плитку шоколада; из предметов туалета и хозяйства: 6) казанское мыло, 7) кокосовую мочалку, 8) черный английский пластырь, 9) розовый пластырь, 10) катушку ниток, 11) пачку иголок, 12) пачку булавок; из предметов писательского обихода: 13) тетрадь, 14) 10 листов почтовой бумаги и 10 конвер­тов, 15) 5-копеечную городскую марку, 16) карандаш Фабера, 17) красный карандаш его же, 18) ручку-вставочку,
19) дюжину стальных английских перьев, 20) резинку для стирания каранда­ша и чернил. Каждый из этих
20 предметов, полезных, высоко­добротных, стоил пятачок. Мизинова должна была признать, что проиграла пари.

 

***

В Москве и губернии автомобильное движение постепенно стало приобретать права гражданства и развиваться с большой быстротой. К сожалению, крестьяне долго не могли никак привыкнуть к этому новшеству, и случаи озорства и неприязненного отношения к автомобильному движению повторялись изо дня в день. Поэтому я решил обратиться к населению с нижеследующим объявлением: «За последнее время ко мне все чаще и чаще стали поступать жалобы от лиц, проезжающих на автомобилях, на насилия со стороны крестьян, особенно молодежи, выражающиеся в бросании палок, камней и даже в нанесении поранений пассажирам и вожатым. Такие поступки могут быть объяснены только полным невежеством и дикостью.

Я уверен, что благоразумная и более развитая часть населения не может принимать участия в этих бессмысленных и преступных нападениях, и к этой-то части населения я и обращаюсь с просьбой обуздать безобразников и озорников, разъяснить им, насколько недостойно их поведение порядочных людей, и не допускать впредь повторения таких безобразий.

Автомобиль есть одно из великих и полезнейших изобретений последнего времени, он сохраняет и заменяет живую силу людей и лошадей, и надо не только не препятствовать распространению этого изобретения, но, напротив, всячески поощрять его

(воспоминания Владимира Фёдоровича Джунковского, губернатора Москвы в 1908-1913 гг._

***

ХОЧУ ЖЕНИТЬСЯ

на доброй, хорошенькой, с капиталом в 150000 руб. Я из весьма интеллигентной семьи, 29 лет, с университетским образованием, государственная служба, должность 6 класса, жалованье 3000, служу в провинции, ожидаю перевода в один из лучших городов России. Играю на рояли, мои музыкальные произведения поются артистками, разыгрываются оркестрами, но талант требует еще развития. Сборник стихотворений (они еще не печатались) в рукописи, вышлю при серьезном предложении. Это негативы моей души, она в них выразилась без лжи. Обещаю безусловно интересную жизнь, хочу такой же. Карточку вышлю. Москва, Брачная Газета, для пересылки в провинцию №232. Сваха приемлема.

ДЛЯ МЕНЯ

очень приятно встретить взаимность от светлой, некрасивой блондинки, пианистки, полюбить и жениться на ней. Я близок к типам деревни, беден и не обладаю красотой, но искренним, верным другом буду. Письма беру до 10 апреля. Адрес: г.Казань, до востребования. предъяв. почтовой расписки №369 (от 7-2-11 г.)

(«Брачная газета» от 11 февраля 1911 г)

 

***

Товар у них (у Морозовых, Тимофея Саввича и Саввы Тимофеевича — прим. СДГ) был замечательный по качеству. Вот это отличи­тельная черта русского рынка: покупатель требует хорошего качества, предпочитая, несмотря на свою бедность, пла­тить за него дороже. «Дорого, но мило, — дешево да гнило». Этим Россия отличается от Востока, который часто уж очень беден и поэтому берет дрянную дешевку, и от Запада, который богат, но в некоторых своих частях до того мелочен и скуп, что тоже набрасывается на плохой товар, если цены его прельщают. Высокое достоинство и соответствующая слава товаров Сав­вы Морозова были достигнуты очень строгой приемкой, тщательной сортировкой (первый разбор, второй разбор) и большой добросовестностью при продаже. Морозовский товар можно было брать с закрытыми глазами: самые подозрительные и недоверчивые восточные люди к этому привыкли.

Достигнуть этого было нелегко. Выше уже упоминалось о строгой приемке. Чтобы приучить ткачей к тщательной работе, их штрафовали за пороки в ткани. Такие меры были необходи­мы, и закон их разрешал, но плохо было то, что штрафы шли в пользу хозяина. Этим создавалась видимость, что штраф — это предлог, чтобы поменьше заплатить рабочему, штрафовали вез­де, но у Саввы Морозова особенно беспощадно, и ходил слух, что это делалось по личному приказанию Тимофея Саввича для увеличения хозяйской прибыли. Думаю, что это неправда. Был у нас в доме слуга, раньше служивший у Морозовых. Так он рассказывал, как его старый хозяин у себя в моленной (он был старообрядцем) часами со слезами отмаливал грех штрафова­ния. В Древней Руси существовали особые вопросы на испове­ди для разных групп населения: одни для служилых людей (воевод), другие для хозяев—не задерживал ли плату наемника и т.д. Помню, как мой духовник, он же отцовский, меня об этом на духу спрашивал. Полагаю, что если бы Т. С. действительно сознательно так грешил, его лишили бы причастия. Естествен­ней полагать, что цель действительно была — добиться без­укоризненного товара, что и было достигнуто. Как бы то ни было, штрафование вызвало шумную за­бастовку на Морозовской фабрике.

(В.П.Рябушинский. «Судьбы русского хозяина»)

***

В Москве была богатая свадьба, миллионер С.И.Щ. (меценат Сергей Иванович Щукин — прим. СДГ) выдавал замуж свою дочку (Екатерину Сергеевну, за Петра Дмитриевича Христофорова — прим. СДГ). Невеста во время венчания была одета во всем красном, начиная от башмачков, кончав вуалью, с букетом красных цветов в руках, вместо принятого белого с цветами флердоранжа, как эмблемы чистоты и невинности. Белый цвет принят невестами при венчании всеми цивилизациями христианских народностей. На свадебном обеде этой малокультурной оригиналки было много произнесено тостов, но тост молодой поверг многих в смущение она провозгласила: «Vive la cocoterie!» («Да здравствуют кокотки!»

(Николай Александрович Варенцов «Слышанное. Виденное. Передуманное. Пережитое«.)

 

***

История о богатейшем человеке, главе и учредителе «Среднеазиатского торгово-промышленного товарищества Н.П. Кудрин и Ко», партнере Морозовых, Хлудовых, Малютиных — Николае Павловиче Кудрине: «На Нижегородской ярмарке он <Кудрин> отправлялся на обед, даваемый ярмарочным купечеством губернатору, я увидал его готовым к выходу, в порыжевшей шляпе с отрывающимися полями, и сказал: «Пора бы вам купить новую шляпу!» Он махнул рукой и ответил: «Куплю». Возвратился с обеда в новой шляпе и в новых калошах, тогда как ушел без калош. Я его поздравил: «Наконец-то купили! Старая шляпа прямо была неприлична». Он, хохоча, ответил: «Нет, не покупал, надел чью-то чужую, да, кстати, и калоши, теперь долго не придется покупать». Вообще я замечал, что ему доставляло большое удовольствие оставить кого-нибудь в дураках, и от всех таких удач он был весел и от души потешался над пострадавшими».

(Николай Александрович Варенцов «Слышанное. Виденное. Передуманное. Пережитое».)

 

***

Рассказывал сегодня Суворин про Московский благотворительный комитет, как он глупо рассылает пожертвования. В одну Тульскую губ., где был на днях Суворинский комитет, отправили 40 кружевных юбок, пожертвованных магазином «Мерилиз». Вызвали 40 баб, чтобы им раздать эти юбки, но пришло 300 баб. Получили только 40, поэтому началась драка, было даже много раненых. Все юбки были разодраны. Затем в деревню присылались альбертовские бисквиты, сахар, который ели мужики с блинами.

 

***

письмо Толстого, которое было напечатано в «Моск. ведомостях». Было все это так: Толстой написал статью о голоде и послал ее в журнал Грота. Там ее целиком цензура не пропустила, вернули Толстому, который стал ее переделывать. В этот журнал статья опоздала, и Толстой отдал ее в «Неделю». Но первую статью, не переделанную, выпросил у Толстого англичанин Деон, чтобы ее перевести на английский язык и отправить в «Daily Telegraph». Толстой позволил, и Деон из одной статьи написал 6 статьей, которые и были помещены в «Daily Теlegraph». Из этих шести статей газета «Pall-Mall», выбрав самое пикантное, написала статью. Из всех этих статей, которые все далеко уклонились от подлинника, «Моск. Ведомости» тоже выбрали самое пикантное и написали тоже статью. Когда заговорили об этой статье. Толстой не знал сначала, что считают, что эта статья написана им. Приехали к нему Стахович и Бирюков и рассказали ему про общественное возбуждение и что государь им недоволен. Тогда только Толстой сам прочел статью «Моск. Ведомостей», читая, сильно хохотал, нашел, что и не его стиль и что все искажено.

Тогда он поручил жене написать опровержение, что статья не его. Опровержение это было доведено до сведения царя, который им удовольствовался, сказав, что пускай Толстой делает и пишет в России, что хочет, но это нехорошо, если он пишет и печатает подобные вещи за границей. Узнав, что корреспонденции Деона передавали не статьи Толстого, а его выдумки, газета ему отказала в сотрудничестве. Тогда Деон приехал к Толстому и умолял его написать ему удостоверение, что эти статьи были действительно его статьями. Толстой пожалел Деона и дал ему такое удостоверение. Получив его, Деон поехал в Петербург и стал там всем его показывать. Государь, узнав об этом, очень рассердился. Когда весть об этом дошла до Толстого, он продиктовал жене письмо в «Правит. вестник» с опровержением, что эти статьи не его. Но здесь это письмо запретили печатать. Тогда Толстой отправил это письмо за границу, и везде оно было напечатано.

 

***

перед маневрами в Волыни случилось в Варшаве следующее. Трое юнкеров так кутили, что избили жандарма, но дали ему 200 руб., и он обещал молчать. Вернувшись в заведение, они узнали, что убит их унтер-офицер. Подозрение пало на них, так как они с ним дурно жили. Гурко приказал произвести следствие: все оказалось против юнкеров. Их приговорили расстрелять, что и было исполнено. Один из них — сын московского купца Перлова. Отец просил отложить расстрел до его приезда, вносил как поручительство 400 тыс. руб., хотел проститься с сыном. Но ему в этом отказали. Теперь же говорят, что убийца (мясник) сказался, сам заявил, что он убил унтер-офицера, а юнкера ни при чем. Государь, как говорят, очень недоволен, и Гурко вызван сюда. (А.В.Богданович «Три последних самодержца»)

***

«Крузенштерн в описании своего плавания пишет, что во время пребывания экспедиции в Камчатке в свите посланника Резанова произошла перемена: «Поручик гвардии граф Толстой (знаменитый Толстой-Американец, описанный в «Войне и мире» под именем Долохова, и не только там — прим.СДГ) , доктор посольства Бринкен и живописец Курляндцев оставили корабли и отправились в Петербург сухим путем». Такова официальная версия. Однако известно, что Федор Иванович покинул «Надежду» не добровольно, а был удален с нее командиром за свое невозможное поведение, и по некоторым данным можно заключить, что он был высажен не в Камчатке, а на каком-то острове. Про его поведение на корабле и его высадку существует несколько рассказов. Эти рассказы довольно противоречивы, и из них нельзя с достоверностью заключить, кем и куда он был высажен на берег.
Вот что рассказывает его двоюродная племянница М. Ф. Каменская, лично его знавшая. «На корабле Федор Иванович придумывал непозволительные шалости. Сначала Крузенштерн смотрел на них сквозь пальцы, но потом пришлось сажать его под арест. Но за каждое наказание он платил начальству новыми выходками, он перессорил всех офицеров и матросов, да как перессорил! Хоть сейчас же на ножи! Всякую минуту могло произойти несчастье, а Федор Иванович потирал себе руки. Старичок корабельный священник был слаб на вино. Федор Иванович напоил его до сложения риз и, когда священник как мертвый лежал на палубе, припечатал его бороду сургучом к полу казенной печатью украденной у Крузенштерна. Припечатал и сидел над ним; а когда священник проснулся и хотел приподняться, Федор Иванович крикнул: «Лежи, не смей! Видишь, казенная печать!» Пришлось бороду подстричь под самый подбородок».
«На корабле был ловкий, умный и переимчивый орангутанг. Раз, когда Крузенштерн отплыл на катере куда-то на берег, Толстой затащил орангутанга в его каюту, открыл тетради с его записками, положил их на стол, сверху положил лист чистой бумаги и на глазах обезьяны стал марать и поливать чернилами белый лист. Обезьяна внимательно смотрела. Тогда Федор Иванович снял с записок замазанный лист, положил его себе в карман и вышел из каюты. Орангутанг, оставшись один, так усердно стал подражать Федору Ивановичу, что уничтожил все записи Крузенштерна. За это Крузенштерн высадил Толстого на какой-то малоизвестный остров и сейчас же отплыл. Судя по рассказам Федора Ивановича, он и на острове продолжал бедокурить, живя с дикарями, пока какой-то благодетельный корабль не подобрал его — татуированного с головы до-ног».
Д. В. Грудев передает такой рассказ: «На корабле наклонности Толстого скоро обнаружились, и он такую развел игру и питье, что Крузенштерн решил от него отделаться. Сделана была остановка на Алеутских островах, все сошли и разбрелись по берегу. Сигнал к отъезду был подан как-то неожиданно; все собрались и отплыли, как бы не найдя Толстого. При нем была обезьяна; с нею он пошел гулять, а потом рассказывал для смеха, что первые дни своего одиночества он питался своей обезьяной».
(Толстой С. Л «Федор Толстой Американец»)

«А. С. Грибоедов, представляя в «Горе от ума» москвичей, не обошел своим вниманием оригинала Ф. И. Толстого, которого знала вся Москва:
Но голова у нас, какой в России нету,
Не надо называть, узнаешь по портрету:
Ночной разбойник, дуэлист,
В Камчатку сослан был, вернулся алеутом
И крепко на руку нечист».
Федор Иванович, познакомившись с грибоедовской комедией по списку, узнал себя, но последний стих отредактировал, предложив свой его вариант — «В картишки на руку не чист», и тут же пояснил: «Для верности портрета сия поправка необходима, чтоб не подумали, что ворует табакерки со стола; по крайней мере, думал отгадать намерение автора»

(Наталья Михайлова, «Василий Львович Пушкин» (из серии «Жизнь замечательных людей»)

***

Купец в России, особенно в Петербурге, по своему общественному положению уступал и дворянину, и человеку свободной профессии — интеллигенту. … С предпринимателями чиновники встречались в служебных кабинетах, но невозможно представить себе купеческое семейство на дворянском балу. Купеческий сын не мог поступить в лицей или Пажеский корпус. Гвардейский офицер, женившийся на купчихе, обязан был выйти из полка.
Со времен французской революции господин Бонасье чувствовал себя равным господину д’Артаньяну. В Российской империи Шереметевы, Нарышкины, Палены пренебрегали Морозовыми, Гучковыми и Рябушинскими. Мужик для них мужиком оставался навсегда.Богатство Елисеевых вызывало при дворе иронию, смешанную, должно быть, с завистью. Когда фрейлины злословили о фаворитке Александра II Екатерине Долго-рукой, которую государь поселил прямо в Зимнем дворце над покоями умиравшей императрицы, то говорили, что у нее вкус, как у мадам Елисеевой, то есть пошлый, склонный к вульгарной роскоши.
Отсюда непрочность русских купеческих династий; потомки пытались переменить участь, уйти из мира своих отцов и дедов. Среди купечества начало развиваться чинобесие — стремление во что бы то ни стало стать дворяна-ми. Добивались этого обширными пожертвованиями и связями с нужными людьми.

(Лев Лурье. «Питерщики. Русский капитализм. Первая попытка»)

 

***

Купечество, желая отметить коронацию государя каким-нибудь торжеством, устроило ему обед в Манеже, отлично понимая, что принятие обеда государем от купечества есть для них величайшее внимание со стороны царя, а потому устраивало его с особой внимательностью и заботливостью. Как говорили, обед был — по своему кулинарному искусству — замечателен, так же как убранство столов и Манежа, соответствуя важному для купечества торжеству. Задолго до начала обеда представители купечества явились в Манеж во главе с М.Л. Королевым и с трепетом ожидали приезда государя, держа наготове дорогое блюдо с хлебом и солью.

Начала подъезжать свита, и незадолго до приезда царя приехал граф Закревский. Выйдя из кареты, он наткнулся на ожидающих купцов во главе с Королевым, державшим в руках блюдо с хлебом и солью. Граф, увидевший их и от злости покрасневший, обратился к купцам:

— Вы зачем здесь?

— Как же-с, ваше сиятельство! Даем обед государю, желаем поднести хлеб и соль нашему дорогому гостю.

— Ах, вы, мужичье! Пошли вон отсюда! — с бешенством топая ногами, закричал граф. — Без вас это будет сделано!

Купечество боялось графа как огня, зная его жестокость и его манеру обращаться с ними: граф, вызывая к себе именитых купцов, зачастую не стеснялся в своем кабинете хватать их за бороду и валить на пол, избивая ногами куда попало. Ходили слухи, что Закревский имел открытые бланки, подписанные государем Николаем I, и стоит ему только вписать в бланк фамилию и степень наказания вплоть до смертной казни, и это будет приведено в исполнение.

Королев поспешно поставил блюдо на стол, и все купечество, приехавшее чествовать государя, стремительно поспешило к выходу из Манежа с заднего хода.

Королев приехал домой бледный, осунувшийся, сильно взволнованный и на вопрос домашних, что с ним, махнул рукой и сказал: «Плохо, быть беде! Не миновать мне сложить голову от этого обеда». Измученный всем пережитым, нервно расстроенный, спешно снял весь свой парад и завалился в кровать, предавшись тяжелым мыслям.

Через несколько часов к запертым воротам его дома быстро подкатили экипажи, послышался сильный стук и звонки.

Королев вскочил с кровати, трясясь от страха, закричал своим домашним: «Скажите, что меня дома нет, я еще не возвращался… это за мной от графа!» А сам залез под диван, где и лежал тихо, опасаясь, что

посланные графом пожелают лично удостовериться в его отсутствии.

Перепуганные домашние побежали к воротам, к несказанному их удивлению увидали, что сам царь пожаловал к хозяину и желает его видеть. Спрятавшемуся Королеву еле могли втолковать, что приехал царь, а не посланные от графа. Вылезший из-под дивана Королев быстро оделся, привел себя в порядок и, сильно взволнованный, вышел к государю.

Государь ему сказал: «По неприятному недоразумению я не видел купечества на их обеде, данном мне, и приехал поблагодарить старшину купечества за их превосходный обед и с просьбой передать благодарность всем остальным устроителям его».

На другой день стало известно: приехавший на обед государь был встречен свитой, в это время кто-то из лиц, приближенных к царю, возмущенный выходкой графа, успел рассказать государю всю происшедшую сцену с купцами. Государь вошел в залу, встреченный графом Закревским с хлебом и солью. «А где же купечество?» — спросил государь. Сконфуженный граф что-то пробормотал. После обеда государь приказал свезти его к купеческому старшине Королеву, и на другой день граф Закревский был отстранен от должности московского генерал-губернатора…

(Н.А.Варенцов. «Слышанное. Виденное. Передуманное. Пережитое»)

 

***

В консистории Переславской епархии в 1748 г. рассматривалось дело о незаконном браке отставного майора Алексея Уварова, вступившего в 1744 г. в брак со своей дворовой девкой Лукерьей Андреевой, имея законную жену Василису. Уваров признался, что разлучился с женой «за скорбию ея» и в течение последующих пятнадцати лет жил один, но потом женился на Лукерье, причем первая жена дала на это согласие, изъявив желание уйти в монастырь. Супруги обменялись письмами, в которых было записано, что муж отпускает жену в монастырь, а жена согласна на его новую женитьбу, и ее письмо удостоверил духовный отец. На следствии Уваров заявил, что не отказывается вернуться к первой жене, а Лукерью довольно благородно отпускал на волю. Однако законная жена Уварова подтвердила намерение постричься в монахини по причине своей болезни. Консистория постановила «беззаконный» брак разрушить, а Уварова отослать «в пристойный мужской монастырь на два года», определив ему церковную епитимью. То же наказание было определено его первой жене Василисе, но ведь она-то хотела уйти в монастырь не на два года, а навсегда. После отбывания присужденного наказания консистория обязывала их или жить вместе, или оставаться безбрачными до смерти. Что касается Лукерьи, то решено было ее «послать в монастырь, отдельный от онаго Уварова, дабы она впредь никакого общения иметь не могла», и «быть ей в том монастыре вечно». Таким образом, Лукерью наказали очень строго, поместили в монастырь пожизненно, а прижитого младенца обязали содержать Уварову. Здесь важно обратить внимание еще на одну деталь. Консистория особо подчеркнула, что Лукерью необходимо содержать в монастыре отдельно от Уварова. Но поскольку мужчин определяли в мужской монастырь, а женщин – в женский, и находились ни не в одном здании, а в разных, о чем консистории было прекрасно известно, то речь в данном случае идет о том, что если бы Уваров и Лукерья были бы определены в монастыри, находящиеся в одной местности, то они могли бы довольно свободно видеться и не исключено – впасть в новый грех прелюбодеяния. Так что консистория сама признавала, что монастыри не могли уберечь от греха. Священника, обвенчавшего второй незаконный брак Уварова, не наказали, так как он умер, а дьячка, как было записано в решении консистории, отослали для причисления в подушный оклад. Подушный оклад – введенное Петром I преобразование в области налогообложения, при котором все мужское население платило налоги. В неподатное сословие входили дворяне и духовенство. Поскольку дьячка исключили из церковного причта, то он обязан был платить налоги наравне с другими податными людьми. Епископ Серапион, ознакомившись с решением по делу, посчитал возможным сократить наказание для Василисы и вместо двух лет присудил ей провести в монастыре только один год, но Лукерье назначил наказание «аналогичное наказанию блудниц». Однако блудниц наказывали всегда поразному, поэтому решение не ясно. Епископ сожалел о смерти священника, которого он, увы, не мог наказать и поэтому определил наказать родственников-наследников священника, заставив их уплатить штраф и двойную пошлину за венчание без венечной памяти. Но это решение епископа, по всей видимости, осталось только на бумаге. Уваров пробыл в монастыре полный срок наказания – два года и, воротившись, дал подписку, что согласен вернуться к жене. Но жена Василиса по-прежнему просила позволить ей постричься в монахини. Консистория, непонятно почему, никак не хотела дать на это разрешение. Семидесятипятилетнюю, больную, едва могущую говорить женщину, допрашивали и уговаривали жить с мужем. Наконец, в 1751 г. жена Уварова умерла, так и не получив разрешения уйти в монастырь, и тем завершилось дело.

(М.К. Цатурова «Три века русского развода (XVI–XVIII века)

 

***

Каким же образом, спросят, тогда (конец первой-начало второй четвертей XIX века, пушкинское время — прим.СДГ) с доходами в десять крат менее нынешних, одевались богаче, жили роскошнее и наслаждались множеством удовольствий? Ответ готов: не ломали часто стен в домах, не меняли беспрестанно нарядов, не покупали пустых, ненужных вещей, соображались со средствами, знали счет, боялись делать долги, дорожили своею честью; наконец, дешевизна, едва ли не баснословная ныне, много способствовала тому. Представим некоторые цены из верных источников.
Первый в столице дом графа Шереметева на Фонтанке княгиня Наталья Петровна Голицына нанимала за 4 тысячи рублей в год, и все находили плату чрезмерно дорогою.
Хорошая квартира, из 7, 8 комнат на больших улицах стоила 30 и 25 рублей в месяц.
Купить такой дом можно было за 9, 8 тысяч рублей.
Куль ржаной муки — 2 р.
Фунт говядины — 2 и 1 1/2 к.
Полтеленка — 1 р.
Индейка живая — 33 к.
Гусь живой — 25 к.
Курица — 6 и 5 к.
Десяток яиц — 2 к.
Коровьего масла пуд — 2 р.
Восковых свеч пуд — 7 и 6 р.
Сальных — 2 р. 50 к.
Овса четверть — 80 к.
Сена пуд — 4 и 3 к.
Березовых дров сажень — 90 и 70 к.
Сахару пуд — 8 р.
Кофею пуд — 8 р.
Фунт чаю лучшего — 2 р. 50 к.
Маюкона — 1 р. 20 к. и 1 р.
Хлеб белый, не менее полфунта весом — 2 к.
Бутылка шампанского — 1 р. 50 к.
Рейнвейна хорошего — 60 к.
столового — 25 к.
Английского портера — 25 к.
московского пива — 2 к.
рому хорошего — 50 к.
Штоф сладкой водки — 50 и 45 к.
Десяток тонкокожих апельсинов — 25 к.
Лимонов десяток — 3 к.
Готовый гвардии офицерский мундир с галуном — 60 и 80 р.
Готовый фрак — 25 р.
Лучшего английского сукна аршин — 4 р.
Чулки шелковые — 2 р. 50 к.
Сапоги — 2 р.
Башмаки — 1 р.
Карета из Англии — 350 р.
Наемная карета с четверкою лошадей в месяц — 60 р.
Наемному слуге в месяц — 3 р.
На харч своему слуге в месяц — 1 р. 20 к.
Одежда слуги — 20 р.
Обед в первом трактире с десертом — 1 р.
Вход в театр — 1 р.

Гвардии офицер с доходом 2000 рублей ездил в карете, имел у себя порядочный стол, а с 4 тысячами рублей мог жить очень хорошо.

(П. И. Сумароков. «Старый и новый быт»)

женщины впряглись в повозку

***

Когда Александр II подписал указ об отмене крепостного права, по России поползли слухи, что на самом деле все было так: ничего царь не отменял, а просто собрались три купца – Александров, Солдатёнков и Кокорев (все трое – из простых) – да и выкупили на волю всех крестьян за свои деньги. А потом, на устроенном в честь воли обеде, пили за государя и за крестьян, а когда дворяне предложили выпить и за их здоровье – отказались наотрез. «Вот если бы вы отпустили крестьян даром, – якобы заявили купцы, – тогда да, а так – нет».

 

***

Прогуливаясь вечером, Николай Первый (1798–1855) встретил юнкера инженерной школы.

— Откуда идешь так поздно? — спросил царь.

— Из депа, ваше императорское величество, — громко отчеканил юнкер.

— Дурак! Разве «депо» склоняется?!

— Всё склоняется перед вашим императорским величием! — гаркнул находчивый юнкер.

Царь улыбнулся и разрешил идти ему дальше. …

… Каким-то ветром занесло в Петербург молодую красивую парижанку. За ней усиленно ухлёстывал русский офицер, домогаясь вступить в интимную связь до законного брака. Француженка не соглашалась на это. Тогда волокита повел ее в православную церковь и заказал священнику молебен за здравие царя. Девица, ничего не понимая в церковных богослужениях, приняла молебен за обряд венчания с офицером. Она провела с жуликом несколько «брачных» ночей. Потом поняла обман и пришла в ужас от своей непоправимой ошибки. Случайно встретив на улице царя, совершавшего обычную прогулку, она бросилась к его ногам и с плачем рассказала о своей беде. Николай Первый рассвирепел и, чтобы наказать ловеласа, приказал вопреки церковным законам:
— Считать молебен бракосочетанием!

(Адриан Топоров. «Мозаика»)

 

***

Петр Первый строжайше требовал, чтобы все боярыни, княгини и прочие «высокие» дамы, за исключением больных, обязательно посещали ассамблеи. Если же какая-нибудь из них не являлась на вечера из боязни «греха» или нежелания «оголяться» и прикидывалась больной, Пётр немедленно ехал «лечить» её. При нем в таких случаях были огромные щипцы для удаления зубов. Когда ослушница ссылалась на недуги, царь прерывал её жалобы:
— Пустое, матушка, глаголешь. Болезнь твоя называется «притворентус», сиречь гнилой зуб, от коего тебе и покоя нету. Ну-ка, открывай рот пошире, сейчас я его достану.
И выдергивал любой зуб. Больная ревела благим матом, говоря, что выдернут здоровый зуб. Пётр нарочно удивлялся:
— Да неужто?! Ну, эту оплошность мы сейчас исправим. Показывай, где гнилой!
И больная мгновенно «выздоравливала» и после этого была исправной участницей ассамблей.

(Адриан Топоров. «Мозаика»)

 

***

Существует «Реестр зубам, дерганым императором Петром I». Всего в коллекции хранится 73 зуба, удаленных лично императором, причем большинство их относится к молярам, т. е. к группе трудноудаляемых зубов. Однако, несмотря на искривленность корней, переломов не отмечено, что свидетельствует о хорошем владении техникой удаления и знании анатомии зубов. Следует отметить, что среди удаленных зубов, наряду с кариозными, встречаются и здоровые зубы, происхождение которых понятно из приведенных выше мемуарных свидетельств.

(И.Зимин, Л.Орехова, Р.Мусаева, О.Власов «Из истории зубоврачения, или кто лечил зубы российским монархам»)

 

***

[о том, как осенью 1917-го брали Зимний. Из воспоминаний наркома финансов Николая Милютина]: Сунулись толпой под арку. Оттуда высыпали на площадь. Навстречу из-за дров запели пули. Зазвякали над головами стекла. Рассыпались влево от арки по тротуару. Отвечаем пачками. Рядом со мной лежит Павлов. Он уже часа два не отходит от меня ни на минуту. Пушка его забастовала.

–Ну как? Лежать до утра что ли?

–А сигнал с Петропавловки?

–Да, может, у них вроде твоей пушки, сопатку разбило? А?

–Ну ти к черту! Давай перелезем через дрова и в Зимний!

B это время из-под арки выбежали еще человек 100 и залегли вместе с нами. Щелкают затворы, хлопают выстрелы. Из-за дров нервно отвечают. Кричу в сторону арки:

–Даешь к дровам, там спокойней. Бегом!

Вскочили. Взорвалось Ура! Зачастили из-за дров огни. Скорей, скорей к дровам. Там не достанет. Как отвратительно поют пули! Почему-то больно в скулах. Скорей. Вот и дровяная баррикада. Тут спокойно. … Кричу: “Даешь наверх!”. Рядом вспыхивает ругань – за дровами бабы! Вот так фунт. Это, очевидно и есть ударницы. Сзади крики:

— Лезь, Ваня! А ну мокрохвостые! Обмаралась, гад! Ах ты ,шлюха пятачковая, еще штыком, да я ти… Реви, реви, дура керенская, детей бы рожала! Давай винтовку то! Распустила сопли, тоже воин!

Но вот дрова позади. “Ударницы” побросали винтовки, вытирают рукавами слезы. В ворота Зимнего уходят последние юнкера. Некоторые оборачиваются и с жадным любопытством смотрят на нашу “семейную” потасовку. На площади впопыхах брошено несколько опрокинутых “максимов”.

Мы бросились в открытый настежь левый подъезд. Здесь мирно. На первой площадке чудесная мраморная группа, кажется Родена. На нее наброшена шинель ( и это офицеры – позор). На площадке лежат и сидят юнкера.

–Где правительство?

Лениво подымает голову какой-то офицер:

–Миша проводи.

Юнкер, почти ребенок повел нас по комнатам. Вот какая-то голубая гостиная, затем через пару комнат зал , весь в зеркалах, в которых играют отсветы окон. Повсюду невероятная грязь. Спрашиваю юнкера:

–Скажите, юнкер, почему вы ушли?

–Мы – монархисты, говорит юнкер,– ваши ссоры нас не касаются .

(Е.Н.Милютина. «Человек ренессанса»)

 

***

В журнале «Современная летопись» была отмечена характерная примета времени:  «В Москве в 1862 году еще нельзя безопасно ходить по городу, и многие очень наивно носят с собой вечерком кто пистолет, старую шпажонку, а кто и просто палочку со свинцовым набалдашником.»  А вот что записал в дневнике сенатор В. Ф. Одоевский в 1864 и в 1867 гг.:  «Со всех сторон слышно о грабежах в Москве. У Ник. Дим. Маслова до сих пор шишка, на спине от полученного на Пречистенке удара кистенем. Если бы удар был немножко выше и не был он в шубе, то несдобровать бы ему; нападали на [него] двое. Рассказывают историю про даму в пролетке, на которую напали пятеро, хожалого и кучера избили, ее раздели донага и ускакали на пролетке. … Итак, москвичи подвергались опасности нападения на самых что ни на есть центральных улицах и среди белого дня. Даже территория близ Кремля была вотчиной криминального элемента, а штаб-квартирой им служил грот в Александровском саду. Об этом в 1863 г. поведал один из корреспондентов журнала «Зритель общественной жизни, литературы и спорта»: «Как-то зашел в нашем студенческом кружке разговор об Александровском саде, и я высказал мои мысли о гроте. Один из товарищей, за свою беготню по городу прозванный нами вечным жидом, рассказал нам, что грот в означенные мною часы служит местом сборища для жуликов, что до прихода в грот они сидят в полпивной против сада, на углу; туда же, говорил он, приходят они вечером часов в одиннадцать.

(Андрей Кокорев, Владимир Руга. «Московский городовой, или Очерки уличной жизни»)

 

***

Пышным гастрономическим столом отличался в Екатерининское и Павловское времена граф Александр Сергеевич Строганов. Граф не жалел на них денег, и все что стоило из яств безмерно дорого, подавалось у него за столом; императрица Екатерина II, представляя его Австрийскому императору, говорила: «Вот вельможа, который хочет разориться и никак не может».

У Строганова, как у римского гастронома, был устроен триклиний – род столовой, где, подобно изнеженным грекам или римлянам, гости лежали за столом на постели, облокотясь на подушку. Мальчики, все одного возраста, молодые и красивые, прислуживали за каждым из гостей; перемен блюд было не особенно много, но зато все было изысканное; первое – закуска, которая состояла из блюд, возбуждающих аппетит: икра, редиска, даже фрукты вроде слив и гранат входили тоже в состав ее; самым ценным из закусочных блюд были щеки селедок, на одну тарелку такого блюда шло более тысячи селедок. Во второй перемене подавались тоже пикантные блюда: лосиные губы, разварные лапы медведя, жареная рысь. Кстати сказать, это самое старинное русское блюдо, теперь совсем забытое, употребляемо было при дворе царя Алексея Михайловича – рысь не считалась тогда несъедобной: мясо этого зверя отличается белизною. Затем шли жареные в меду и масле кукушки, налимьи молоки и свежая печень палтуса; третья перемена была устрицы, дичь, начиненная орехами, свежими фиговыми ягодами. Как салаты здесь подавались соленые персики, очень редкие тогда ананасы в уксусе и так далее.

Если гость чувствовал себя сытым, то он, как древний эпикуреец, щекотал себе в горле пером, производил тошноту и давал место для новой пищи. Этот обычай за ужином повторялся не раз даже после каждой перемены блюд и не считался вовсе неприличным. После ужина шла попойка. Наши русские питухи, чтобы возбудить жажду, ходили даже в баню и ели там паюсную икру. У древних в этом случае дело доходило и дальше, и некоторые любители до питья вина принимали цикуту, чтобы страх смерти заставлял больше пить; другие пили толченую пемзу и даже валялись в грязи.

(М.И.Пыляев. «Старое житье»)

 

***

Однажды Живаго рассказал, как князь Л. Д. Вяземский покупал у Малютина знаменитого своей красотой белого жеребца Смельчака. Смельчак был удивительно хорош. Масти он был серебристо-белой. Голова изумительной красоты и выразительности, ухо маленькое, глаз большой, яркий, горевший агатом. В то время Вяземский нуждался в производителе для своего Лотаревского завода и мечтал купить первоклассного жеребца у Малютина. Малютин очень редко продавал лошадей, а классных в особенности, что, конечно, знал Вяземский.

Картина В.Серова "Орловский рысак Летучий"
Валентин Серов. «Орловский рысак Летучий» (Смельчак — от него)

Один из москвичей, хорошо знавший нашу среду, посоветовал ему действовать через Живаго. Зная Малютина, Живаго только руками замахал и сказал, что об этом даже говорить невозможно, так как Смельчак – писаный красавец, любимец Малютина, который считает его лучшим сыном Летучего, о Смельчаке только и разговору на бегу, все им восхищаются, а про его резвость рассказывают прямо-таки чудеса. Наконец, ему доподлинно известно, что Малютин оставляет Смельчака производителем для своего завода.

… Живаго зачастил к Малютину и однажды за обеденным столом так удачно повел дело, что Николай Павлович сказал-таки: «Я был бы рад, если бы лошадь моего завода поступила в Лотаревский завод», чем Живаго ловко воспользовался, показав телеграмму князя, которую имел при себе. За столом всё затихло. Все умолкли, затаив дыхание. Сейчас Малютин ответит на предложение Вяземского. Все ждали отрицательного ответа, но Малютин сказал: «В Лотаревский завод уступаю. Цену назначит сам князь». Взорвись в помещении бомба, сидящие за столом удивились бы ей меньше, чем словам Малютина. Живаго торжествовал, а вся остальная компания приступила уговаривать Малютина не продавать Смельчака. Анна Адольфовна [Гильбих], гражданская жена Малютина, неосторожно заметила, что наутро можно ждать другое решение. Малютин, сделав вид, что не слышит, встал, любезно попрощался с Живаго и сказал ему: «Прошу вас послать князю телеграмму».

Малютин назначил 30 тысяч рублей, цену пустую. Никто, что называется, ушам не верил! Напрасно Анна Адольфовна два дня устраивала несчастному Малютину сцены, до обмороков включительно. Малютин остался верен слову. Все уже считали Вяземского счастливым обладателем лошади, которую я как-то давно в одной из своих статей назвал «Аполлоном среди жеребцов». Удивительно хорош был Смельчак!

Вяземский немедленно отреагировал на великодушие Малютина: он прислал замечательную телеграмму, где между прочим писал, что немедля выезжает в Москву, дабы лично принести Малютину глубокую благодарность. В этом заключалась роковая ошибка князя: его приезд погубил ловкость Живаго, а сам Вяземский остался без Смельчака. Вот как это произошло. Князь приехал на дачу Малютина к двенадцати с половиной часам дня. Малютин встретил князя в передней и, проводя в гостиную, представил «жене». Гордый князь знал, кто эта «жена», но даже бровью не повел, поцеловал руку Анне Адольфовне. После пятиминутного разговора Малютин предложил осмотреть рысаков. Вяземский предложение принял, и началась выводка.

Выводили мастерски, с той роскошью и помпой, как это всегда делалось у Малютина. Он, видимо, был в превосходном расположении духа и даже против своего обыкновения стал разговорчив. Вяземский искренне восхищался почти всеми лошадьми. Наконец вывели Смельчака. Вяземский молчал, затем нерешительно обратился по-французски к Вельяминову, что было, конечно, очень бестактно, ибо он не знал, говорит ли на этом языке Малютин, и выглядело так, будто князь не желает быть понятым окружающими: «Поразительно хорош, но все же мой Кречет был лучше».

Малютин весь покраснел и сказал князю на этот раз тоже по-французски, что лошадь он ему уступить не может, так как видит, что Смельчак недостаточно нравится князю. И затем добродушно уже по-русски добавил: «Не жалейте, князь, что лошадь вам не нравится, и верьте вашему первому впечатлению – оно самое верное. Мы с вами, как старые коннозаводчики, это хорошо знаем». Так купец Малютин дал урок такта родовитому Рюриковичу, князю Вяземскому.

(Яков Бутович. «Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика») Дачу Малютина, где происходило дело, мы смотрим на экскурсии в Петровский парк. Там же открываем секрет, чем же на самом деле был так хорош рысак Смельчак.

 

***

Какой-то русский губернатор жаловался [Алексею Григорьевичу] Орлову, что его обвиняют во взятках. «Вот-вот, — воскликнул Орлов, — то же самое было со мною: в Италии распустили слух, будто я за бесценок скупаю и похищаю старинные памятники. И заметьте, мой друг, как только я перестал это делать, слухи сразу прекратились…»

(Эйдельман Н.Я. «Твой XVIII век»)

 

***

Бабушка моя, тетушка и матушка были усердными почитательницами Ивана Яковлевича [известного московского юродивого, проживавшего в доллгаузе на Матросской Тишине — первом психиатрическом учреждении Москвы]. У бабушки жила шутиха, некая Лизавета Ивановна, — старая, безнравственная девка, забавлявшая всех такими же штуками, какие Берхгольц видел при дворе Прасковьи Ивановны. Отправилась раз бабушка к Ивану Яковлевичу и взяла с собой Лизавету Ивановну, у которой тогда болела голова. Вот вошли они на двор «безумного дома»; Лизавета Ивановна шла впереди. Увидел ее Иван Яковлевич, гулявший тогда по саду, бросился на нее, повалил ее на землю, сел на нее верхом и начал бить ее по голове моченым яблоком, и бил до тех пор пока не измочалил все яблоко. Еле-еле убралась от него Лизавета Ивановна и, представьте, что сделалось! у нее с побоев перестала болеть голова!…

(Иван Пыжов.  «Московские дуры и дураки» («Житие Ивана Яковлевича»)

 

***

Между замечательными редкостями, находившимися в его [Павла Нащокина, друга Пушкина] квартире, был один двухэтажный стеклянный домик аршина два длины, каждая отдельная часть и украшения которого были им заказаны за границей — в Вене, Париже и Лондоне. На этот домик, стоивший ему до сорока тысяч рублей, съезжалось любоваться все лучшее тогда петербургское общество. Домик был продолговатый, правильный четырехугольник, обрамленный богемскими зеркальными стеклами, и образовывал два отделения, верхнее и нижнее. В верхнем помещалась сплошная танцевальная зала со столом посередине, сервированным на шестьдесят кувертов. По Игрушечный домик Павла Нащокиначетырем углам залы поставлены были четыре стола и бронзовые канделябры на малахитовых подстоях; на потолке, вылепленном в мавританском стиле, висели три серебряные люстры, каждая по пятидесяти свечей. В одном углу стоял рояль, в другом — арфа; первый был работы Вирта, вторая — Эрара. На первом жена владельца играла небольшие пьесы, употребляя для ударов по клавишам вязальные спицы. В зале помещались ломберные столы с картами, были даже щеточки и мелки для карточной игры. Вся зала была украшена тропическими растениями, так искусно сделанными в Париже, что, казалось, эти растения были живыми. Нижний этаж представлял жилые покои и был наполнен всем, что только требовалось для какого-нибудь царственного жилища. Заказывая эту игрушку и долго обдумывая её, Н[ащоки]н не позабыл ни малейшей безделицы богатого домашнего быта.  В этих жилых покоях, стены которых были то мраморные, то покрытые разноцветным штофом, были и микроскопические картины, писанные масляными красками, и пианино с нотами, и полная миниатюрная библиотека, и целый арсенал оружия, ящик с пистолетами Лепажа, сигары, бильярд и т. д. И все эти лилипутные вещи — серебряные столовые тарелки и блюда, сделанные отдельно замечательными художниками, — должны им были стоить большого труда и терпения, начиная от рояли, фортепиано и до библиотеки. Для напечатания только одних заглавий книг, необходимо было придумывать такой мелкий шрифт, который можно видеть только на наших ассигнациях. Паркет в обоих этажах был мозаичный. Сводчатый подвал под домиком вмешал погреб, в котором в открытых ящиках хранились всевозможные дорогие вина, укупоренные заграницей. Не забыта ни одна мелочь, даже восковая свечка, приготовленная для зажигания канделябр. В одной из комнат сидят пестро одетые дамы, а в дверях — фигура военного, «времен очаковских», хозяйка приветствует его рукой. В другой комнате хозяин и гость кушают кофе; в бильярдной идет игра, все фигуры одеты в надлежащие того времени костюмы. Жизнь старого русского дома искусно схвачена в целом ряде моментов.

(М. И. Пыляев «Замечательные чудаки и оригиналы»)

***

Описание приемов, с помощью которых московские торговцы обманывали покупателей в 1906—1909 годах, сохранилось до наших дней:

Обвес «с походом».

Продавец берет больше против спрошенного количества какого-либо продукта и с легким толчком бросает его на весы, после этого на весах же отрезает ножом излишнюю часть и во время этого процесса усиленно нажимает на площадку, которая и показывает излишек. Иногда с этой же целью он добавляет еще резкий удар тем же ножом по площадке. Когда площадка весов с недостающим количеством продукта чуть остановится внизу, продавец на мгновение отнимает руки, как бы убеждая покупающего не только в точности требуемого количества, но и в «большом походе». После этого ловкий торговец отрезает из лежащих на прилавке обрезков еще маленький кусочек продукта, дополняет его, быстро срывает покупаемое с чашки весов и, с выражениями готовности к услугам, поспешно завертывает в бумагу. В этом приеме обычно скрывается самый значительный недовес. («С походом» продавать, на брюки себе в день заработаешь!)

Обвес «на бумажку» или «на пакет».      

Продаваемое упаковывается или в двойной пакет, или в толстую, тяжелую бумагу, отнимающую при небольших порциях покупаемого значительную часть веса. («На бумажку» идет крупа, ветчина или колбаса высший сорт по ценам…)

Обвес «на бросок».

Продаваемое быстро, с силой бросают на весы, от чего последние идут вниз. Не дав им выровняться, быстро снимают взвешиваемое, упаковывают и выдают покупателю. («Бросочек», как у артиста в цирках, – наше было дело. Молодых надо учить у нас – стариков!)

Обвес «на пушку», «с пушки».

Взвешивая тару, отвлекают чем-либо внимание покупателя и, по надобности, то быстро сбрасывают, то вновь кладут мелкую гирю на противоположную взвешиваемому чашку. Для удобства такие гири держат привязанными на шнурок, который также, при изменении приема, может давать вес. (Такому можно «с пушки» дать, он в очках с мороза…)

Обвес «втемную», «по-темному».

Взвешивают на весах, поставленных таким образом, что покупатель видит часть их. Обычно продавец закрывает стрелку и желаемую чашку своей фигурой.

Обвес «на путешествие».

Продавец взвешивает без присутствия покупателя, вежливо направляя его в кассу для расчета или получения чека. (Отправил его «на путешествие», а он мне на всю фирму, черт, с другого конца кричит: «Подождите без меня вешать!» Вот такой слоник[37]!)

Обвес «на нахальство».

Продавец, пользуясь незнанием и ненаблюдательностью покупателя, ставит неверные гири – меньшего веса.

Обвес «с подначкой».

Практикуется чаше всего уличными торговцами на ручных неверных весах. Прием заключается в отклонении пальцами, в момент взвешивания, головки прибора в желаемую сторону. (Где с «подначкой»!Гляди, я палец в стороне держу. Не покупатель – сразу видать!Продавец супротив твоей скупости ни при чем… )

Обвес «на время».

Обвес, рассчитанный на скорость наложения и быстроту снимания с весов продаваемого.

«Сделать пиротехнику», или «радугу».

Подменить один сорт товара другим. Способ, широко практиковавшийся у мясников. (Мясо в этот год у нас не в цене, и без «радуги», слава Богу, выгодно торгуем!Нам это ни к чему… )

«Дать ассортимент» – отпустить товар высшего сорта, а довесить низшим.

Обвес «семь радостей».

Продавец одновременно старается использовать и вес бумаги, и неверные гири, и сбрасывание последних, и все прочие приемы. (Кматери – под вятери такого клявузу… Не дам другой бумаги – нет и нет!Бери без завертки, а вешать для санитарного состояния без бумаги не вправе… Ну и прощай!Приходи на «семь радостей», дите с тобой окрестим… И без твоего покупу обойдемся!)

Обмер «внатяжку» при продаже материи.

Продаваемое ловко натягивается на меру и незаметно спускается с ее конца. Последнее широко практиковалось при продаже плотных шерстяных тканей.

(Владимир Руга, Андрей Кокорев. «Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта начала XX века»)

 

***

В числе уличных оригиналов в сороковых годах [XIXв.] часто попадался на улицах небольшой худенький старичок, по профессии учитель французского языка. Он суетливо, почти бегом шагал по тротуарам, но всегда зимою и летом с непокрытою головою. Шляпы у него совсем не было. По рассказам, он приехал в Петербург в суровое царствование императора Павла I. Раз ему случилось проходить мимо Михайловского замка, где жил государь, имея шляпу на голове. Возле дворца его увидали, догнали и не очень вежливо сбили с головы шляпу, а самого отвели в крепость. Когда узнали, что он иностранец, не знавший тогдашних порядков, то его выпустили; но испуг так на него подействовал, что он помешался на этом и никогда уже не надевал более шляпы. …

Обращал на себя внимание также разгуливавший по улицам со своим хором певчих богатый костромской помещик К[ологриво]в, приезжавший по зимам в столицу.  К[ологриво]в был большой оригинал, необыкновенно тучный, одетый всегда в коричневый фрак и в огромном парике. Все певцы его хора были подстрижены в скобку, в черных кафтанах и все брюнеты, т.е. окрашены в черную краску. Этот барин водил своих певчих в приходские церкви, где сам, становясь на клирос, правил хором. После церковной службы его усталого, в поту, певчие увозили домой в маленькой коляске на рессорах, в которую по очереди впрягались. Причина тому была следующая. К[ологриво]в очень боялся лошадей.

(М. И. Пыляев «Замечательные чудаки и оригиналы»)

 

***

Богач Балдушин говорит текстильщику, своему приятелю:
— Сережа, — говорит, — я тебя с артисткой на днях видал. Это ты што?
— Да спасаю ее, — отвечает фабрикант-текстильщик. — Она артистка замечательная, из студии. Талия вот как у рюмки этой. Только испортили ее. И вот что во мне есть? Что я? Ни красы во мне нет, рост разве… А вот нравлюсь ей… И сам не знаю, отчего нравлюсь. Она ведь драматическая. Это ведь не фунт изюму. Как она про общественность говорит, если бы слышал. Прямо как с нами в одно дышло запряжена, передовая, идейная… Только вот одно: глаза у ней стоят.
— Как — стоят? — удивился Балдушин.
— Да так. Вот она смотрит прямо, а если в сторону глядеть, должна вся оборотиться. Глаза стоят.
— Отчего бы это? Ведь молодая.
— От алкоголя это у ней, актеры споили в студии, водкой поили, и остановка глаз вышла…
— И что же?
— А то, что я ее спасу. Я взял и поехал с ней к «Яру». И вижу, что ей нравлюсь. И боюсь: а вдруг она на деньги мои лезет? Дак я ей говорю: «Я толстовец, плехановец. Уйду, — говорю, — в народ». А она мне: «Я, — говорит, — с вами пойду». Вот ведь что заманчиво. А потом я и открыл ей глаза. Говорю:
Как цветы, дорогие наряды
Я к ногам твоим брошу шутя…
— Сто тысяч в год на булавки хочешь? — я ей говорю. Одно только — глаза у ней стоят. Водка-то не скоро выкуривается. Сам Захарьин глаза на место взялся ставить. Тыщу за визит плачу… Каратниками я ее, брат, обвешал… Только она мне и сказала:
— Жалко, — говорит, — Сережа, что ты за убеждения не пострадал еще.

(«Константин Коровин вспоминает»)

 

***

Путешествие по России с познавательной целью всегда казалось русским людям каким-то странным, нелепым занятием. Не принято было и вести дневник путешествия по своей стране. Иное дело — поездки за границу, к святым местам или с дипломатической миссией. Тут полагалось «глядеть во все глаза». Но Россия была своей, привычной и понятной.  Одни русские люди ехали «по казенной надобности», другие — по личным делам. Но тратить время, силы и деньги только для того, чтобы посмотреть не Италию или Францию, а свою страну, ее забытые древности и сомнительные достопримечательности, могли только люди «не от мира сего». В повести В. А. Соллогуба «Тарантас» (1840) находим примечательный в этом отношении разговор двух попутчиков, едущих вместе из Москвы в Казань, — недавно вернувшегося из-за границы юного романтика Ивана Васильевича и умудренного жизнью домоседа казанского помещика Василия Ивановича.            «Когда путешественники выехали за заставу, между ними завязался разговор.

— Василий Иванович!

— Что, батюшка?

— Я думаю, что так как мы собираемся теперь путешествовать…

— Что, что, батюшка… Какое путешествие?

— Да ведь мы теперь путешествуем.

— Нет, Иван Васильевич, совсем нет. Мы просто едем из Москвы в Мордасы, через Казань.

— Ну, да ведь это тоже путешествие.

— Какое, батюшка, путешествие. Путешествуют там за границей, в Неметчине; а мы что за путешественники? Просто — дворяне, едем себе в деревню.

Пройдет всего четыре дня, и романтически настроенный Иван Васильевич с горечью скажет самому себе: «Теперь я понимаю Василия Ивановича. Он в самом деле был прав, когда уверял, что мы не путешествуем и что в России путешествовать невозможно. Мы просто едем в Мордасы…»

(Николай Борисов. «Повседневная жизнь русского путешественника в эпоху бездорожья»)

 

***

В Челышевских банях, к великому удивлению всех, пруд во дворе, всегда полный воды, вдруг высох, и бани остались без воды. Но на другой день вода опять появилась — и все пошло по-старому. Секрет исчезновения и появления воды в большую публику не вышел, и начальство о нем не узнало, а кто знал, тот с выгодой для себя молчал. Дело оказалось простым: на Лубянской площади был бассейн, откуда брали воду водовозы. Вода шла из Мытищинского водопровода, и по мере наполнения бассейна сторож запирал краны. Когда же нужно было наполнять Челышевский пруд, то сторож крана бассейна не запирал, и вода по трубам шла в банный пруд.

(В.А.Гиляровский. «Москва и москвичи»)

фотоматериал к нашим экскурсиям по Москве
Фонтан на Лубянской площади. Фото с сайта www.pastvu.com

 

***

Князь П. А. Вяземский передает рассказ одного своего высокопоставленного приятеля, Алексея Михайловича Пушкина. «На почтовой станции одной из отдаленных губерний заметил он в комнате смотрителя портрет Наполеона, приклеенный к стене. “Зачем держишь ты у себя этого мерзавца?” — “А вот затем, ваше превосходительство (отвечал он), что если не равно, Бонапартий, под чужим именем, или с фальшивой подорожной, приедет на мою станцию, я тотчас по портрету признаю его, голубчика, схвачу, свяжу, да и представлю начальству”. — “А это дело другое!” — сказал Пушкин»

(Николай Борисов. «Повседневная жизнь русского путешественника в эпоху бездорожья»)

 

***

У нас на зверей теперь мода. Московский человек почувствовал склонность к звериному образу и теперь жить без зверей не может. Вот вам факты. Не так давно в Рогожской пьяные купцы на медведя ходили. Черт их знает, где они его выдрали, но только ходили. Медведь помял их, выбежал из сарая и пошел гулять по Москве. Погуляв по столице, он воротился к ночи в тот же сарай, не зайдя даже в «Салошку» поглядеть на Селину Дюмон, барыню в медвежьем и репортерском вкусе. У Лентовского есть громадная собака, приводящая в ужас всех ищущих у архиантрепренера аудиенции. Скрипач Шиман, придя однажды к Лентовскому, до того перепугался этой собаки, что уменьшился в весе на несколько фунтов и чуть не помер. Лентовский, в свою очередь, тоже чуть не помер однажды, придя к Хлудову и увидев выпущенных на него тигров. Музыкального критика Размадзе кашей не покорми, а только поговори с ним о его здоровеннейших псах. Шостаковский завел себе ручного орла. Орлу до того понравился великий маэстро, что он всякий раз садился около него на кресло и хищнически, как Малкиель на интенданта, засматривался на его большой, сочный нос. Маэстро платил орлу взаимностью. Но раз… смешно и печально… орел рассердился за что-то на своего хозяина и клюнул его в самый глаз. Маэстро обиделся, пожертвовал неблагодарную птицу в Зоологический сад и наложил на глаз гипсовую повязку. На Никольской у какого-то книгопродавца сидит под прилавком лисица. В цирке Гинне показываются дрессированные быки. Одним словом, если бы все мы обратились в Навуходоносоров в зверином образе и завели бы себе, подобно Диогену, коз, то зажили бы как раз в уровень с веком.

(А.П.Чехов. «Осколки»)

 

***

Последний раз я видел Мишу Хлудова в 1885 году на собачьей выставке в Манеже. Огромная толпа окружила большую железную клетку. В клетке на табурете в поддевке и цилиндре сидел Миша Хлудов и пил из серебряного стакана коньяк. У ног его сидела тигрица, била хвостом по железным прутьям, а голову положила на колени Хлудову. Это была его последняя тигрица, недавно привезенная из Средней Азии, но уже прирученная им, как собачонка. Вскоре Хлудов умер в сумасшедшем доме, а тигрица Машка переведена в зоологический сад, где была посажена в клетку и зачахла…

(В.А.Гиляровский. «Москва и москвичи») О Хлудовых вообще и о колоритнейшем Михаиле Алексеевиче Хлудове — на нашей экскурсии в Хлудовские бани.

 

***

По непонятной причине он  [Гоголь] избегал встречи с известным доктором Ф. П. Гаазом. В ночь на новый 1852 год, выходя из своей комнаты наверх к гр. А. П. Толстому, он нечаянно встретил на пороге доктора, выходившего из комнат хозяина дома. Гааз ломанным русским языком старался сказать ему приветствие и, между прочим, думая выразить мысль одного писателя, сказал, что желает ему такого нового года, который даровал бы ему вечный год. Присутствовавшие заметили тут же, что эти слова произвели на Гоголя невыгодное влияние и как бы поселили в нем уныние.

(С.Ю.Шокарев «Арбат в жизни Гоголя»)

 

***

[Михаил Абрамович Морозов рассказывает]:
— Поехал я как-то в Париж — читаю в газетах: посмертная выставка Гогена. Поехал он на острова Таити, это черт его знает где. Замечательные женщины, сложены, как Венеры, цвета бронзы. Небо розовое, деревья синие, ананасы, белые апельсины… И сделался он дикарем. И писать стал, как дикарь. Естественно — насмотрелся. Выставка открыта — не помню уже, в каком месте. Думаю — постой! Сейчас же поехал. И ахнул! До того чудно, что думаю — эге!.. Покажу брату и Москву удивлю! Куплю картины, повешу в столовой, пусть и Захарьин  [знаменитый московский доктор, диагностировал у М.А.Морозова повышенное содержание сахара в крови] посмотрит. Покажу я ему — какой у меня сахар! Можно ли мне пить или нельзя!..
Выбрал четыре большие картины, приценился. Дешево. Пятьсот франков штука. Купил. Картины такие, что сразу не поймешь. Думаю: потом рассмотрю.

Привез Михаил Абрамович картины в Москву. Обед закатил. Чуть не все именитое купечество созвал. Картины Гогена висят на стене в столовой. Хозяин, сияя, показывает их гостям, объясняет — вот, мол, художник какой: для искусства уехал на край света. Кругом огнедышащие горы, народ гольем ходит… Жара…
— Это вам не березы!.. Люди там, как бронза…
— Что ж, — заметил один из гостей, — смотреть, конечно, чудно, но на нашу березу тоже обижаться грех. Чем же березовая настойка у нас плоха? Скажу правду, после таких картин — как кого — а меня на березовую тянет…
— Скажите на милость! — вскинулся Михаил Абрамович. — Мне и Олимпыч, метрдотель, говорил: «Как вы повесили эти картины, вина втрое выходит». Вот ведь какая история! Искусство-то действует…
Он подмигнул глазом и с гордостью присовокупил:
— Брату показывал. На-кось!.. Он смотрел, смотрел и сказал: «Что-то есть…» Явно — есть! Это тебе — не импрессионисты!..
Года через полтора уехал я в Париж. Была у меня маленькая мастерская на рю де Дельта, бульвар Рошешуар. Однажды утром слышу звонок, отворяю дверь. На пороге стоит в цилиндре, полный, высокого роста, Михаил Абрамович. С ним тоже толстый человек с лицом русского ямщика — адвокат Дерюжинский. Черные глаза Морозова вертелись как-то колесом…
— Едем завтракать, — сказал Морозов, — едем к Паяру. Ну, брат, и история вышла. Вот он тебе расскажет, — сказал он, показывая на Дерюжинского. — Опять — незадача! Опять Захарьин пить запретил. Услышишь, какая история…
Как оказалось, Михаил Абрамович приехал в Париж: уже назад две недели. В первый же день по приезде заехал в галерею, где купил он Гогена около двух лет назад. Там его вспомнили. Один из владельцев сказал: «А дешево вы у нас Гогена купили». А Михаил Абрамович, как человек деловой, не задумываясь, спросил: «Не хотите ли, я вам их уступлю?» Те говорят: «Отчего же, уступите». — «Пожалуйста. Дадите тридцать тысяч за четыре картины?» — «Что нее, можно, — согласились владельцы. — Они у вас здесь?» — «Да, — говорит Морозов, — через четыре дня будут здесь, приходите». Оставил свою карточку и адрес.
Из гостиницы Михаил Абрамович тотчас же послал телеграмму в Москву с приказом управляющему Прохору Михайловичу немедленно привезти картины в Париж. Через четыре дня картины были доставлены. В назначенный час в гостиницу пришли прежние владельцы. Оба в цилиндрах, элегантно одетые, со строгими лицами. Посмотрели мельком на картины, один из них любезно попросил чернил, написал чек на тридцать тысяч и передал хозяину. Тот думает — «что такое?» Усомнился.
— Да, но это чек, а не деньги…
Гость, подписавший чек, извинился и вежливо сказал, что через шесть минут будут деньги. Взяв чек, он передал его своему компаньону и остался с Морозовым дожидаться его возвращения. Через шесть минут вернувшийся вручил деньги Михаилу Абрамовичу, и оба, быстро взяв картины, улыбнувшись, ушли. Морозов огорчился: больно легко нажил двадцать восемь тысяч. Приехал адвокат Дерюжинский — пошли вместе завтракать. Но Морозову было как-то не по себе. После обеда поехали в кафе «Каскад» в Буа де Булонь, потом в театр, потом в Казино де Пари — гложет Михаила Абрамовича что-то внутри, да и только. Ночь спал плохо. Утром пошел в галерею, куда продал картины. Идет по залам и смотрит — не выставлены ли его полотна. В последней комнате увидел их прислоненными к стене. И с напускной небрежностью спросил у заведующего: «Что стоят эти картины?»
— Пятьдесят тысяч, — последовал ответ.
Абрам Михайлович ахнул и опрометью кинулся вон. Сел в карету и помчался к Дерюжинскому.
— Поезжай сейчас же, купи назад мои картины. Что просят — плати.
Он в отчаянии упал в кресло. Опять без Захарьина не обойтись!

(Константин Коровин. «Иван Абрамович Морозов»)

 

 

2 thoughts on “Дней минувших анекдоты (копилка экскурсовода)

  • 18.04.2017 в 21:03
    Permalink

    Хорошая идея — такие фрагментики публиковать. Я тоже у себя в блоге начал было, а потом как-то забросил. А сейчас понимаю, что надо к этой затее вернуться. )

    Ответ
    • 18.04.2017 в 21:21
      Permalink

      Надо-надо! Чтобы было под рукой, да и для публики может быть любопытно. И даже интересно было бы друг у друга такое почитывать. -)

      Ответ

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *