Наполеон Бонапарт: «Европу усмирить проще, чем женщину»
Однажды на острове Святой Елены девочка-подросток, с которой сдружился скучающий Бонапарт, сказала ему: «В газетах вас называют людоедом»… Наполеон беззаботно рассмеялся, шутливо растопырил руки – вот, мол, я сейчас тебя съем… Он решительно не понимал, о чем идет речь, и совесть его никогда не терзала из-за того, что одних только французов в развязанных им войнах погибло не меньше миллиона — не говоря уж о бесчисленных русских, англичанах, испанцах, португальцах, австрийцах, немцах…
Весь ноябрь 1804 года Париж кипел страстями – кто-то подкупал министров, кто-то плел интриги, кто-то тратил целое состояние, а кто-то – наживал. В какой-то момент у парижских ювелиров даже упала цена на бриллианты: слишком многие сразу захотели продать свои фамильные драгоценности. И все это ради того, чтобы войти в список приглашенных в Нотр-Дам де Пари, где 2 декабря 1804 года должно было состояться величайшее событие тысячелетия. Нотр-Дам уже лет сто как стоял полуразрушенный, в полном небрежении и запустении (готика в развеселом XVIII веке считалась мрачной и немодной и собор чуть было не снесли — оказалось, дорого). Но безупречное чувство величия, столь импонировавшее французам в Наполеоне, подсказало ему выбрать для своей коронации именно колоссальный древний Нотр-Дам — а что он обветшал… Что ж, стены можно просто задрапировать дорогой тканью. Что и было поручено придворному художнику Жаку-Луи Давиду (тому самому, по чьим портретам мы и знаем внешность Наполеона. Кстати, коронацию запечатлел тоже он).
Еще накануне коронации, с вечера 1 декабря ликующая толпа заполнила близлежащие улицы и площади — ее напор едва сдерживали шесть батальонов гренадеров. Всю ночь салютовали пушки, со свистом взмывали в небо фейерверки, искрились бенгальские огни. В пять утра к Нотр-Даму гуськом потянулись приглашенные — пешком, поскольку проезд на остров Сите был закрыт для всех, кроме торжественного кортежа, и дамы отчаянно мерзли в своих декольтированных платьях (в декабре в Париже, как известно, промозгло)… Но роптать на неудобство никому и в голову не приходило — все были захвачены торжественностью свершающегося момента!
В шесть утра по мостовой, устланной ковровой дорожкой от самого дворца Тюильри, промчались золотые кареты. Толпа ликующе зарокотала. И вот коронационная процессия под фанфары направилась в собор – сначала герольды и пажи, потом – 16 жен маршалов… Вообще-то первоначально было задумано пустить, по образцу древнеримских шествий, 12 девственниц, но Наполеон усомнился, что возможно найти в Париже так много девственниц, и пришлось заменить их на маршальских жен. Следом шла Жозефина в платье с длиннющим шлейфом, который несли за ней сестры Наполеона.
Виновник торжества согласно церемониалу вошел в Нотр-Дам одним из последних. Вся его фигура: плоская голова, коротковатые ноги, полная, почти женская грудь, маленький круглый живот (пять лет оседлой жизни во дворце Тюильри сильно изменили его, прежде поджарого и стройного) сверкала золотом и драгоценными камнями, которыми был щедро расшит костюм вплоть до чулок (не у тех ли самых ювелиров были куплены эти камни?). Ступая, Бонапарт всякий раз чуть приподнимался на носках — в точности так ходили сверженные Бурбоны, и во Франции эта походка воспринималась как королевская. Поговаривали, что уроки такой походки и величественных поз Наполеон берет у великого актера Тальма. Сам Наполеон, впрочем, утверждал, что дело обстоит ровно наоборот – это он сам учил Тальма актерской игре, сказав однажды: «Приходите ко мне во дворец как нибудь утром. Вы увидите в приемной весьма театральную толпу: принцесс, потерявших возлюбленных, государей, лишившихся царства, маршалов, выпрашивающих себе корону. Мой дворец полон трагедий, и я сам порой ощущаю себя самым трагическим лицом нашего времени. Но разве мы вздымаем руки кверху? Испускаем истошные крики? Нет, мы говорим естественно, не правда ли? Вот над чем стоит подумать актерам «Комеди Франсэз»…
Видимо, надо было быть французом, чтобы углядеть во внешности Наполеона признаки благородства и величия. Но французы-то их видели, восхищаясь классическим римским профилем и особым выражением глаз. «В его взгляде не бывает ни гнева, ни угрозы – лишь бездна, и она заставляет содрогнуться!» — уверяли восторженные подданные. Что же касается роста, представление о том, что император был низким («Комплекс Наполеона» – говорят о человеке, чей маленький рост порождает огромные амбиции), неверное. Историкам известен его точный рост — 169 сантиметров. По меркам XIX века — выше среднего. К примеру, рост заклятого врага Наполеона — адмирала Нельсона — достигал всего 163 сантиметров, но никто Нельсона коротышкой не считал, и о «комплексе Нельсона» почему-то не говорят. Откуда же взялся устойчивый миф о низкорослости Наполеона? Как это ни удивительно, но его, кажется, создал сам Наполеон. Ему нравилось окружать себя двухметровыми гигантами — то, что он ниже своих придворных на целую голову, представлялось ему выгодной деталью. Свой оглушительный успех, свое величие, головокружительность своего карьерного взлета, он готов был подчеркивать ежесекундно и самыми разными способами. В том числе и этим вот наглядным посылом: от рождения я меньше всех вас, но высота моего положения делает вас по сравнению со мной ничтожествами…
Вот и на коронации амбиции проявились в очередном театрализованном жесте. У алтаря Наполеона поджидал папа римский Пий VII (даже Карл Великий, которого тысячелетием раньше тоже короновал лично римский папа, для этого сам приезжал в Ватикан. Нынешнему же папе пришлось тащиться в Париж, чтобы короновать вчерашнего выскочку. А куда деваться, если французские войска окружили Ватикан плотным кольцом?). Папа уже взял корону (Наполеон велел ювелирам сделать ее в виде золотого лаврового венка — как у древнеримских императоров), чтобы, согласно установленному церемониалу, возложить ее на голову Первому консулу. Однако в последний момент тому пришла мысль получше! Вместо того, чтобы опуститься на колени и ждать, он выхватил корону из рук изумленного папы, повернулся к публике и медленно, торжественно, сам на себя ее водрузил. Присутствующие ахнули: неслыханно! Он сам себя короновал! Вот это – дерзость, шик, стиль! Следующей по очереди была Жозефина – и она, умница, не растерялась, подхватила импровизацию: опустилась на колени не перед папой, а перед мужем – и тот возложил на ее черные кудри корону поменьше.
Когда Наполеон – теперь уже император, а не Первый консул, вышел из Нотр-Дам, заметил в толпе знакомого офицера и не смог удержаться от вопроса: «Старина, как тебе понравилась церемония?». «Очень понравилась, ваше величество, — ответил офицер. – Жаль, недостает только 300 тысяч французов, ценой своей жизни в дни революции заплативших за то, чтобы подобные церемонии стали невозможны». Новоявленный венценосец только плечами пожал — дерзость уже потонула в приветственных криках толпы. Гораздо остроумнее ему показался другой упрек, брошенный ему публицистом Курье: «Быть Бонапартом, и после этого сделаться императором! Какое понижение!» В этой мысли что-то было…
Дело случая
«Какой роман — моя жизнь», — не уставал поражаться сам Наполеон… Он родился на Корсике через год после ее присоединения к Франции, и свободолюбивые корсиканцы отчаянно бунтовали (как до этого бунтовали против Генуэзской республики, в результате чего Генуя и продала Франции мятежный остров). В партизанской войне участвовал и отец Наполеона — Карло Буонапарте, что не помешало ему лезть из кожи вон, чтобы устроить своих детей в лучшие французские учебные заведения, подобных которым на полудикой Корсике, разумеется, не было. Старшему брату — Жозефу — досталось место в семинарии. Десятилетнему Наполеону — в Королевской военной школе (кто знает, как сложилась бы европейская история, если бы братьев распределили наоборот). Он провел во Франции 10 лет, многому там научился, получил первые чины, пристрастился к наукам и литературе, сам пробовал писать, и не без успеха. И все это время ни на секунду не забывал, что он — корсиканец, что обязан ненавидеть французов, что когда-нибудь вернется на родину и станет, как отец, сражаться за свободу!
Тем временем во Франции совершилась великая революция. Повсюду в Париже произносились высокопарные речи, звенел смех, а диспуты на разные темы затевались на каждом перекрестке. В саду Тюильри устроили выставку реквизированной у аристократов роскоши (расшитые золотом кафтаны и платья, бриллиантовые табакерки, дорогие шпаги). А вот поручик Бонапарт чувствовал себя среди всего этого ничуть не менее одиноким и ничуть не более свободным, чем обычно. В самом деле, что за дело корсиканцу до всех этих парижских страстей? Франция занята собственными делами – значит, пора ехать на Корсику и, пользуясь моментом, попытаться освободить родину…
Только вот после 10 лет разлуки родина не показалась Наполеону такой уж милой и прекрасной, какой представала в мечтах. Голые скалы с крутыми тропинками, непроходимые леса, молчаливые женщины в черном, мужчины, не обученные ничему, кроме как пасти скот в горах или палить из ружей — в чужаков и друг в друга. К тому же у него вышла какая-то неприятная история с лидером повстанцев, дошло до объявления вендетты… Бонапарт вывез во Францию всю свою семью — и выкинул Корсику из головы. Отныне он был человеком без родины и без дома — что ж! Он стал подыскивать себе место в жизни.
Была мысль наняться на русскую военную службу. Генерал Иван Заборовский как раз был в Италии и, как говорили, нанимал волонтеров на русско-турецкую войну. И юноша направился к нему. Выяснилось, что по распоряжению царицы Екатерины иноземцев брали служить с понижением на один чин. Мол, нищие европейцы за честь должны почитать службу великой России. Поручик Боунапарте в подпоручики идти не захотел, а исключения для него сделать никто ни не подумал. «Тогда я наймусь к вашим врагам, туркам!» — пригрозил Наполеон. «Ступай, — равнодушно усмехнулся Заборовский. – Только мы басурман бьем, как бы и тебя ненароком не зашибли». Эту историю много позже Наполеон припоминал русскому царю Александру после того, как разбил русских под Аустерлицем…
Оставалось одно: отныне и навсегда считать себя французом и вернуться служить во французскую армию. Шанс выдвинуться представился ему в 24 года. Бонапарт (тогда уже капитан) был послан за порохом в Авиньон, путь лежал мимо захваченного роялистами Тулона — а тут вдруг возьми да и погибни генерал, отвечавший за осадную артиллерию. Бонапарт был профессиональным офицером-артиллеристом, с прекрасным инженерным образованием, и за него схватились как за соломинку. Он возвел батарею на новом, более удачном месте, и ранее безуспешная осада Тулона пошла на лад. Над своими пушками Наполеон водрузил знамя «Батарея бесстрашных». Однажды в его сторону полетело ядро. Стоявший рядом солдат бросился на землю, а Наполеон показал на него пальцем и сказал: «Глупец! Если бы это ядро было судьбой предназначено ему, бесполезно было бы даже зарываться в землю на тысячу футов». Марать бумагу он давно бросил, но имевшиеся у него литературные способности нашли теперь выход в афоризмах, которыми храбрец-офицер так и сыпал. «Что служит вам защитой?» – спрашивал у него военный инспектор из Парижа, с удивлением осматривая голую батарею, лишенную каких-либо укрытий, за которыми артиллеристы обычно прятались от вражеских ядер. «Наш патриотизм» — пожимал плечами Наполеон.
Он выиграл артиллерийскую дуэль, он же повел людей на штурм Тулона — и неприступная крепость пала. Командованию ничего не оставалось, как произвести 24-летнего триумфатора из капитанов прямиком в бригадные генералы. Беда в том, что на приказе стояла подпись якобинца Огюстена Робеспьера, а якобинский режим пал. Под горячую руку Наполеона могли бы и гильотинировать (головы в те годы весьма непрочно держались на плечах), но повезло — только посадили. А вскоре и отпустили. На свободу будущий император вышел без должности, без денег и без каких-либо перспектив. И очень скоро победитель Тулона был вынужден прятаться от прачки, громогласной и мощной женщины с пудовыми кулаками, требовавшей заплатить долг за стирку. С отчаяния он чуть было не нанялся в турецкую армию, как когда-то грозил Заборовскому. Но в последний момент узнал о вакансии в топографическом бюро — и стал за гроши составлять карты, дожидаясь, нельзя ли будет снова ухватить фортуну за хвост…
Тем временем старший брат Жозеф устроил свои дела женитьбой на дочери состоятельного марсельского коммерсанта. У того имелась еще одна дочь, Дезире, и Наполеон подумал: «А чем я хуже Жозефа?» Но коммерсант рассудил, что хватит с него нищих корсиканцев, и, несмотря на то, что девушка рвалась под венец, отложил свадьбу на неопределенный срок. Дезире поступила весьма осмотрительно, дождавшись, пока Наполеон найдет себе другую невесту, прежде чем сама выбрала себе другого жениха – иначе он бы вряд ли ей простил. А так — сохранил нежность и признательность на всю жизнь, и в конце концов подарил своей несостоявшейся жене и ее супругу Жану Бернадоту шведский трон. Интересно, что у Бернадота с якобинских времен на плече осталась татуировка: «Смерть королям». Что совершенно не помешало ему благополучно и не без пользы для страны процарствовать долгие годы, и произвести от Дезире династию Бернадотов, царствующую в Швеции до сих пор…
По любви и по расчету
«Я никогда никого не любил по-настоящему, разве что немного Жозефину, да и то потому, что мне было тогда всего двадцать семь лет», — утверждал Наполеон в конце жизни. Надо сказать, что именно знакомство с Жозефиной обеспечило ему карьеру куда более прочную, чем Тулон!
Все началось с того, что роялисты подошли к Парижу, и глава республиканского правительства (Директории) Поль Баррас, успевший за несколько месяцев правления так провороваться, что его уже никто не хотел защищать, вспомнил худощавого молодого оборванца, буквально накануне просившегося на службу. Выбор Барраса был продиктован скорее отчаянием, чем расчетом, но он оказался правильным! И, главное, своевременным. Потому что на Наполеона как раз вышли роялисты с предложением командовать их артиллерией (они-то Тулонскую историю помнили хорошо, и кому обязаны своим поражением – тоже). Но роялисты предлагали только деньги, Баррас же обещал продвижение по службе. Интересно, что делая выбор, Бонапарт не придал никакого значения тому обстоятельству, что на стороне роялистов было тридцать тысяч разгневанных горожан, и число это росло с каждым днем, а на стороне республики – всего восемь тысяч весьма ненадежных и ненавидевших Барраса солдат. Он решил дело в каких-то полчаса, дав артиллерийский залп по паперти церкви Святого Роха, где толпились роялисты. Противник бежал без оглядки, оставив за собой полтысячи убитых. Спасенная Директория отблагодарила спасителя третьестепенной должностью командующего парижским гарнизоном. И тут-то в дело вступила Жозефина.
Эта женщина — вдова и мать двоих детей — давно пережила пору расцвета, и годы успели нанести ее красоте существенный урон. Особенно нехороши были почерневшие гнилые зубы. Но в области чувственной любви эта многоопытная креолка (а Жозефина была уроженкой острова в Карибском море) была настолько искушена, что сумела околдовать всесильного Барраса и виртуозно вытягивала из французской казны сотни тысяч франков. Впрочем, главе Директории Жозефина как раз начала надоедать, и он, заметив, что генерал Бонапарт с интересом поглядывает в ее сторону, решил воспользоваться случаем.
Убедить Наполеона в выгодах женитьбы на Жозефине большого труда не составило: благодаря своему первому мужу (генералу Богарне, умершему на гильотине в дни якобинской диктатуры) эта женщина была вхожа в самые блестящие круги, она имела прекрасные манеры и могла придать мужу (будь он даже из такой дыры, как Корсика) настоящий парижский лоск. Кроме того, молодого генерала действительно очаровала эта профессиональная соблазнительница, которая была старше его на шесть лет, а опытнее — на все шестьдесят. К тому же, он подозревал у нее немалое состояние – что, впрочем, оказалось неправдой, так как Жозефин обладала феноменальной способностью мгновенно спускать на наряды и развлечения любые суммы. Но и без денег Наполеон не прогадал.
Жозефина не оставила Барраса в покое до тех пор, пока не выбила своему суженому назначение главнокомандующим армией в Италии. Как старый лис ни сопротивлялся, не желая слишком возвышать человека, способного, если нужно, расстрелять толпу из пушки, — пришлось уступить. Впрочем, Баррас утешал себя тем, что итальянский фронт — периферийный, главные военные действия будут идти в Австрии и Бонапарту все равно не удастся выдвинуться на первый план. Как бы не так! В Австрии французы потерпели поражение, и только фантастические итальянские успехи Наполеона спасли Францию. В считанные месяцы Италия покорилась ему безраздельно. Целые возы с бесценными картинами, скульптурой, старинными драгоценностями Наполеон отправлял в Париж в виде контрибуции – таким образом он затыкал рот Директории, которая и пикнуть не смела на тему: отчего это генерал Бонапарт самочинно ведет мирные переговоры и заключает международные договоры так, будто его кто-то уполномочивал…
«Именно после итальянских побед я понял, что могу позволить себе абсолютно любые амбиции», — писал Наполеон. Он завел у себя в Милане нечто вроде королевского двора, со строгим протоколом аудиенций и официальных приемов, в его приемной вечно толпились сановники и знатные персоны со всей Европы. Слегка ошалев от безграничности открывавшихся ему возможностей, Наполеон жаждал только одного — чтобы все это оценила Жозефина. Расстаться с которой ему пришлось, даже не насладившись толком медовым месяцем.
В Париж полетели письма, настойчиво призывавшие мадам Бонапарт прибыть по месту службы мужа. «Не проходит и ночи, чтобы ты мне не снилась, чтобы я не сжимал тебя во сне в объятиях. Я не выпил утром ни одной чашки чая, чтобы не проклинать славу и тщеславие, которые держат меня вдали от ночей с тобой…» Жозефину вся эта сентиментальная болтовня ничуть не трогала. Она не видела никакого смысла покидать привычную, праздничную парижскую жизнь с ее балами и светскими раутами. К тому же очередной любовник – красавец Ипполит Шарль сумел разжечь в ней настоящую страсть, какой она с юности ни к кому не испытывала.
Когда до Директории стали доходить тревожные слухи, что итальянский триумфатор сгорает от неудовлетворенной страсти к жене и намерен ехать в Париж, в дело вмешался Баррас, который предпочел бы держать его от Франции как можно дальше. «Гражданка Бонапарт! Директория приказывает вам нынче же отправляться в Милан. В случае неподчинения вы будете арестованы». Пришлось ехать. Ипполита Шарля Жозефина, разумеется, взяла с собой. Не застав мужа в Милане (тот до глубокой ночи пропадал на маневрах), она не стала дожидаться и с легким сердцем укатила на какой-то праздник в Геную. Жозефина просто радовалась жизни, веселилась, наслаждалась – и решительно не понимала, что в этом может быть дурного. Устраивать этой женщине сцены, чего-то требовать было бесполезно. Влюбленному мужу ничего не оставалось, как только свернуться котенком у ее ног и старательно не замечать ее неверности. Какое-то время это ему удавалось.
Наполеон даже согласился назначить Ипполита Шарля в торговую компанию, снабжавшую армию фуражом. И тот не без помощи Жозефины принялся нещадно красть. «Как ты могла стать соучастницей бесчестных дел? — кричал Наполеон, когда все обнаружилось. — Завтра же утром твой сообщник будет расстрелян, и я не уверен, что не сделаю то же самое с тобой!» Но достаточно было креолке упасть в обморок, как испуганный муж мгновенно взял свои слова обратно. Он согласился ограничиться изгнанием Ипполита обратно в Париж. К отчаянию Наполеона, после отбытия месье Шарля не прошло и двух дней, как жена нашла предлог отправиться вслед за ним, оставив законного мужа в Италии на прежнем положении соломенного вдовца.
Дальнейшее выглядит загадочно. После заключения мира Наполеон вернулся в Париж и обнаружил, что сделался там фантастически популярен. Он мог бы выбрать для себя любую роль, занять любой пост, взять сколько угодно власти. Можно представить, каково было облегчение Директории, когда Бонапарт вместо всего этого вдруг попросил отправить его на Восток, гонять мамелюков по пустыне. Предприятие выглядело безумным: захватить Египет, двинуть силы на Индию и тем самым насолить главному врагу Франции — Англии… Историки после уверяли, что Наполеон решил выждать удобный момент для захвата власти. Современники думали, что он попросту хочет сбежать на край света от жены, разбивавшей ему сердце.
Как бы то ни было, в мае 1798 года на 350 судов погрузились 38 тысяч солдат, а еще 21 математик, 3 астронома, 3 химика, 8 рисовальщиков, 1 скульптор, 4 архитектора — всем им предстояло стать первыми в мире египтологами. (Чуть позже, когда их окружили тучи мамелюков, Наполеон скомандовал свое знаменитое: «Ослов и ученых в середину!»). Самое трудное было – доплыть, ведь Англии с ее лучшим в мире флотом ничего не стоило разбить их на море. Но Нельсон, не понимавший, куда направляются французы, нашел их корабли только после того, как армия высадилась в Александрии. Англичане топили вражеский флот, лишая французскую армию возможности вернуться домой, как раз в то время, когда Наполеон произносил одну из самых знаменитых своих речей: «Солдаты! Сорок веков смотрят на вас сегодня с высоты этих пирамид!»…
Он пробыл в Египте более года и начал понемногу принимать облик настоящего восточного деспота: стал появляться в костюме турецкого паши где-нибудь на празднике в честь весеннего разлива Нила. В своих указах он поминал теперь волю Аллаха. Словом, Наполеон расположился в Египте всерьез и надолго, но тут случайный корабль доставил ему стопку европейских газет.
Оказывается, Нельсону удалось не просто потопить его корабли, но и захватить личные письма брату Жозефу. А там Наполеон жаловался, что жена наставляет ему рога, — эти подробности смаковались английской прессой вперемешку с описаниями проявленной генералом Бонапартом в Египте жестокости. Описывался эпизод, когда французам позарез понадобились деньги, и Наполеон поставил самого богатого из шейхов перед выбором: либо смерть, либо золото. Но шейх рассудил: «Если мне суждено умереть именно сейчас, то это произойдет вне зависимости от того, отдам я деньги или нет, — так незачем и тратиться». Его отрубленная голова, которую провезли по улицам Каира, произвела впечатление на других богатых арабов — и те оказались куда более сговорчивыми. Еще в газетах ужасались казни четырех тысяч военнопленных турок, сдавшихся на милость французов в Яффе. «А что мне было с ними делать? – пожал плечами Наполеон, читая душераздерающее описание случившегося. – Ни припасов, чтобы их кормить, ни людей, чтобы их конвоировать, ни кораблей, чтобы отправить их в Европу». Из тех же газет он узнал, что Суворов отвоевал Италию, что во Франции — смута и разбои, что власть там снова шатается… Что из прочитанного сыграло главную роль в его решении — неизвестно. Но только Наполеон, бросив армию на произвол судьбы, погрузил 500 лучших солдат на единственные четыре корабля, которые ему удалось раздобыть, и на всех парусах помчался во Францию. Он сильно рисковал, что его отдадут под трибунал за самовольный отъезд и за брошенную армию. Но обстоятельства благоприятствовали ему – и вместо эшафота Наполеон сделался диктатором.
Переворот 18 брюмера из-за своей нелепости и непродуманности считается самым плохо подготовленным за всю историю человечества — и все же он удался! План Наполеона состоял в том, чтобы, напугав парламент неким мифическим роялистским заговором, вывезти его в полном составе из Парижа, там окружить и заставить принять декрет о передаче власти трем консулам, и в первую очередь ему самому. Депутаты дали заморочить себе голову выдумками и безропотно уехали в Сен-Клу. Но когда им подсунули этот декрет, закричали: «Долой Бонапарта! Он заговорщик!» — а его самого схватили за воротник, расквасили нос… Соратникам пришлось выносить лишившегося сознания Наполеона на руках — этим бы все и кончилось, если бы положение не спас младший брат — Люсьен Бонапарт, бывший одним из депутатов. Он выбежал из зала и наплел охране, что, дескать, злоумышленники, вооруженные кинжалами, захватили парламентариев в заложники и надо пропустить сюда гренадеров генерала Бонапарта, чтобы навести порядок. Командовал этими гренадерами будущий маршал Мюрат, который приказал: «Вышвырните-ка всю эту компанию вон!» — что и было проделано, причем депутатам пришлось спасаться через окно. Потом некоторых из них по приказу того же Мюрата поймали и привели обратно — чтобы они все-таки проголосовали за декрет.
Так Наполеон сделался Первым консулом (двум остальным он отвел чисто декоративную роль). На следующий день он колесил в закрытом экипаже по улицам Парижа, выглядывая из-за шторы: как-то парижане примут перемены? К своему величайшему облегчению, он видел повсюду радостные лица. Снова, как и в первые дни революции, люди обнимались и хохотали. «Долой бездарную Директорию! Теперь-то Франция станет сильной, и на нее никто не посмеет напасть! Конец войне!» — раздавалось отовсюду. Один изобретательный кондитер даже напек сахарных «бонапартиков» с надписью: «Мир!»…
Что ж! Бонапарт охотно обещал им мир, так же как и защиту завоеваний революции. Хватило пяти лет, чтобы расправиться со всеми этими завоеваниями. Первым делом Наполеон стал сам назначать префектов и мэров, искоренив пустившее было корни местное самоуправление. Диспуты, политические салоны, даже острословие в стране запрещалось. Со временем были запрещены даже слова «революция» и «республика», а если кто-то принимался слишком нахваливать какого-нибудь Аристотеля или Архимеда, то в этом усматривалось тайное якобинство – ведь древние Афины были республикой. Сеть полицейского надзора покрыла страну так плотно, что никто и пикнуть не смел. Из многочисленных французских газет осталось только четыре — их тоже отдали под контроль полиции. Зато возвращалась католическая религия, изгнанная было из революционной Франции. Наполеон, прежде не раз высказывавшийся в атеистическом духе, решил: «Христос полезен государству. А попы все-таки лучше, чем шарлатаны вроде Калиостро или Иммануила Канта».
Никакого мира он своим подданным, конечно, не дал и дать не мог: «Только государи, рожденные на троне, могут позволить себе роскошь жить в мире». Он воевал непрерывно, а Францией управлял между делом, откуда-нибудь из походного шатра. Интересуясь разве что вопросами подавления инакомыслия. И не прогадал! Мало в какой французской семье не оплакивали погибших родственников. Но вдовам выплачивалась щедрая пенсия, а их дети получали образование за счет казны. И потом, военные победы приносили Франции немалый доход в виде контрибуций и налогов от включенных в империю государств — вот граждане и не роптали, радуясь, что настала сытая жизнь. Может быть, самая сытая за всю предыдущую историю Франции… Ну и еще французы гордились, что их страна теперь такая могущественная, а император владеет империей большего размера, чем когда-либо могли похвастаться Александр Македонский или Юлий Цезарь. Италия, Бельгия, большая часть Германии, Голландия – все подчинялось Наполеону. Многочисленные мелкие германские монархи гурьбой теснились вокруг Наполеона, выпрашивая милостей. Современник описывает, как один стоял у ломберного стола, за которым император развлекался игрой в карты, и целовал тому руку всякий раз, когда эта рука оказывалась в зоне досягаемости, причем сам Наполеон не обращал на целующего ни малейшего внимания.
Словом, когда он, пробыв пять лет Первым консулом, короновался в императоры, это никого не удивило. В конце концов, он давно уже жил во дворце Тюильри, в покоях казненного Людовика XVI…
Прогулка по Москве ценою в армию
В Египте он думал, что разведется, а в Париже посмотрел на ситуацию иными глазами. «Жозефина — как сама Франция. Глупа, легкомысленна, но очаровательна», — решил Наполеон. Разумеется, жена не перестала ему изменять — просто он стал поступать точно так же. Да еще и рассказывал Жозефине в больших подробностях о своих приключениях, причем она аплодировала и поздравляла мужа. Он не оставил без внимания ни ее племянницу, ни ее дочь – легкомысленной креолке все было нипочем. А впрочем, ей не было необходимости ревновать — со своими многочисленными любовницами Наполеон был холоден и, бывало, не поворачивая головы отдавал распоряжение идти и раздеваться, пока он дочитает деловые бумаги. Надолго рядом с ним никто не задерживался, за исключением разве что одной полячки…
Однажды Наполеон по пути в Варшаву был атакован некой незнакомкой, желавшей во что бы то ни стало ему представиться. Белокурая, в национальном польском наряде, дама оказалась хороша собой — и Наполеон подарил ей цветы, прибавив: «За этот букет у вас будет возможность отблагодарить меня в Варшаве». В Варшаве он чуть было не позабыл о ней, но как-то раз все-таки осведомился: отчего это не видно госпожи Валевской? Оказалось, госпожа Валевская повсюду заявляет, что решительно не желает видеть французского императора! Это его немало изумило — зачем же тогда было пробиваться к его карете сквозь стражу? Заинтригованный, он послал даме записочку. Та не ответила. Дальнейшее происходило при живейшем участии чуть не всего населения Польши.
Соотечественники уговаривали ее принять приглашение Наполеона. «Я не поеду! — отвечала Мария. — Я замужем и помню свой долг!» К делу подключили ее мужа — седовласого старика, и тот в свою очередь принялся убеждать жену повидаться с Наполеоном — чего требует простой долг польского гостеприимства, в конце концов. Посопротивлявшись, Мария позволила себя уговорить и явилась на бал. «Что я могу сделать, чтобы вы перестали смотреть на меня так сурово?» — галантно спросил Наполеон. В ответ услышал о страданиях Польши, разделенной между Пруссией, Австрией и Россией. Он понял, наконец, что за игру затеяла с ним прекрасная полька, и это его позабавило — еще ни одна женщина не дерзала им манипулировать. Несколько недель разыгрывалась увлекательная игра, порой по-настоящему сердившая Наполеона, но вырваться из которой он был не в силах, да и не хотел. Идти на поводу у хитрой Валевской он вовсе не собирался — Наполеон терпеть не мог, когда кто-то пытался повлиять на его политические планы. Но переиграть ее требовало самолюбие.
И снова ему докладывали, как министры и магнаты целуют пани ручки и умоляют ее ответить благосклонно на страсть императора. Письмо к Марии Валевской, подписанное самыми видными представителями нации, зачитывали во всех варшавских гостиных: «Мадам, мужчинами управляют страсти, и вы, женщины, становитесь решающей силой истории. Вспомните библейскую Эсфирь, которая пожертвовала собой, чтобы спасти свой народ», — и так далее, и тому подобное. После этого письма Мария согласилась посетить светский обед. Но о свидании наедине, на котором Наполеон, распаленный игрой, стал настаивать, она и слышать не желала! Пришлось императору дать Польше совершенно определенные обещания. «Но я потребую оплаты вперед, мадам», — присовокупил он. Это письмо с ликованием читали министры, которые теперь уже дневали и ночевали в доме Валевских. Нарядив в белое, как невесту, Марию повезли к императору. Там комедия продолжилась: был обморок, которым император воспользовался, рассудив, что на то и был расчет. «Теперь мне ничего не остается, кроме как вверить вам мою судьбу и повсюду следовать за вами», — осчастливила его Валевская перед тем, как уйти. И какое-то время он, действительно, позволял ей сопровождать себя. Причем Валевская неизменно носила траур — в знак скорби по еще не освобожденной Польше. «Когда польские земли воссоединятся, я обязательно надену розовое, любимый!» — обещала Мария. Бонапарт, которому все это уже порядком надоело, еле отделался от нее, когда пришла пора возвращаться в Париж. Заботиться о польских интересах он так и не стал.
Мария несколько раз навещала его и в Париже. В один прекрасный день она объявила, что беременна. В Европе давно шептались о том, что император мечтает о наследнике, а Жозефина слишком стара… Неизвестно, рассчитывала ли пани Валевская занять место императрицы, но Наполеон ей этого не предложил. «Теперь ты должна беречь себя и дышать целительным воздухом своей родины», — сказал он, отсылая любовницу в Польшу. У него как раз вызревали новые планы — и именно в связи с желанием обзавестись наследником. Наполеон задумал перемешать свою кровь с голубой кровью какой-нибудь великой династии. Ради этого, а вовсе не ради прекрасных глаз пани Валевской, он готов был пожертвовать даже Жозефиной.
Когда слуги по приказу Наполеона замуровывали дверь между спальнями венценосных супругов, Жозефина стонала и плакала. Но быстро утешилась, вытребовав у мужа три дворца, а также ежегодную ренту. Император, мучаясь сознанием своей вины, назначил баснословную сумму в миллион франков. Креолка игриво погрозила ему пальчиком: «Три миллиона». На том и сговорились. И все же после развода он не мог оторваться от нее душой: писал Жозефине безумные письма, а то и находил повод повидаться. Было ли дело в привязанности, в том, что он скучал, или в предчувствии, что с этого моменты его звезда начала закатываться, как когда-то взошла в момент сватовства к этой женщине? Жозефина же, всем своим видом излучавшая довольство, при встречах только щебетала о своей вечной к нему нежности, которая, как видно, ничуть не пострадала от того, что муж ее бросил…
Тем временем подготовка династического брака неслась на всех парах. Сначала Наполеон рассчитывал жениться на одной из сестер русского царя — Екатерине или Анне. Но царица-мать пришла в ужас от такой перспективы и спешно выдала Екатерину замуж за Георга Ольденбургского (Наполеон не преминул отомстить, завоевав Ольденбург). О четырнадцатилетней Анне же было сказано, что она еще слишком молода. Напрасно Наполеон сулил императору Александру Польшу, помощь в войне с Турцией и другие выгодные вещи — русский императорский дом не желал торговать своими дочерьми. Зато австрийский оказался сговорчивее. Дочери Франца I все детство твердили о «корсиканском чудовище», посланном самим дьяволом, чтобы погубить их прекрасную Австрию, ее первыми картинками были карикатуры на Бонапарта, а первыми играми — суд над ним и его похороны. И все же Мария Луиза была отдана Наполеону в жены. Отец-император нашел для нее весьма своеобразное утешение, велев играть в венских театрах пьесу «Ифигения» — о том, как ради государственных интересов венценосным отцам иной раз приходится убивать собственных дочерей, принося их в жертву…
Брачный договор почти в точности повторял тот, что был составлен при бракосочетании злосчастного французского короля Людовика XVI и австриячки Марии Антуанетты, приходившейся невесте Наполеона двоюродной бабкой. С учетом того, что для Марии Антуанетты дело кончилось эшафотом, предзнаменование выходило неважным. Свадьбу сыграли два раза — одну в Вене, другую в Париже. Причем в Вену Наполеон не поехал, прислал вместо себя маршала Бертье: именно с ним восемнадцатилетняя Мария Луиза обменялась кольцами. Молодожен тем временем дожидался супругу во Франции, без конца рассматривал портрет и восхищался: «Да-да, никаких сомнений! Эта оттопыренная нижняя губа — фамильный признак Габсбургов». Чтобы предстать перед своей 18-летней невестой в как можно лучшем свете, он стал качать пресс, бросил курить и заказал себе бездну новых камзолов.
Наполеона будто подменили — он мог целый день играть с женой и ее фрейлинами в жмурки или просто любоваться на ее фамильную оттопыренную губку. «Женитесь только на австриячках! — советовал всем Наполеон. — Они свежи, как розы, очень спокойны, покладисты и рассудительны». Мария Луиза и впрямь очень скоро смирилась со своей участью и нашла, что положение жены французского императора имеет массу приятных сторон. Особенно если игнорировать гневные письма батюшки, требовавшего от нее вмешиваться в политику и настраивать мужа в ползу родной Австрии. Мария-Луиза трезво рассудила, что дела Австрии не должны ее теперь касаться.
И вот, наконец, молодая жена забеременела. Парижанам было заранее объявлено: если Мрия-Луиза разрешится от бремени девочкой – пушки в городе дадут 21 залп. Если же родится мальчик, залпов будет 101. И вот 20 марта 1811 года пушки прогремели 101 раз, возвещая о появлении на свет наследника, Наполеона-Франсуа-Шарля-Жозефа. После чего придворная дама еще летала над Парижем на воздушном шаре и повсюду объявляла об этом радостном событии. Младенец получил титул Римского короля, и должен был носить его вплоть до вступления на французский престол.
С тех пор Наполеон еще более погрузился в семейную жизнь, нянчась с младенцем. А между тем заброшенные им дела шли все хуже и хуже, неминуемо приближая катастрофу. Испания, с которой он надеялся справиться так же легко, как с Австрией, Италией или германскими герцогствами, оказывала бешеное сопротивление, и война вдруг сделалась не прибыльной, а, наоборот, разорительной. Второй ошибкой Наполеона стала Россия: он, побивший русских в двух войнах на территории Австрии и Германии, был уверен, что и на этот раз легко одолеет императора Александра – а вышло, что у них дома русских победить гораздо сложнее. Дело обернулось не просто проигранной войной, а гибелью армии. Правда, после бегства из России Наполеон сумел ещё собрать какую-никакую новую, понизив призывной возраст (многие, правда, предпочли отрубить себе пальцы, чем идти и гибнуть за императора, уложившего на полях Европы их отцов и старших братьев), но шансов не было: слишком большие силы собрались против Наполеона теперь, когда миф о его непобедимости был развеян русскими… Сражения шли уже на французской территории.
В марте 1814 года Наполеон, приехав в Париж на короткую передышку, провел один абсолютно счастливый день в обществе римского короля. Напоследок сказал: «Ну все, мой ангел. Пойду бить твоего дедушку Франца», — и несмышленыш засмеялся. Больше Наполеон никогда не видел ни Римского короля, ни его матери. Побить дедушку на этот раз не вышло. А 30 марта 1814 года случилось событие, подобного которому древний Париж и припомнить не мог: в город вошел неприятель. Впрочем, русский царь Александр I повел себя весьма деликатно, тысячу раз извинившись, что ему пришлось подвергнуть парижан такой обиде, и оговорившись, что он воюет не с ними, а только с узурпатором. В итоге парижанки с балконов махали ему батистовыми платочками и называли «душкой» и «прелестью». Когда Наполеону рассказали об этом, он побелел от гнева. Выходило, что ветреная парижская толпа принимает Александра также восторженно, как совсем недавно принимала его самого!
Хуже всего было то, что и в своих маршалах он обнаружил не больше верности, чем в парижских дамах. И хотя у Наполеона еще оставалось 47 тысяч солдат и его собственный военный гений, маршалы больше не желали воевать, ведь у объединенных войск противника насчитывалось 230 тысяч, и еще столько же — на подходе. На одного генерала император было набросился с упреками: «Вы думаете не о сражениях, а о том, чтобы погулять в Париже»! И в ответ услышал: «Да, ваше величество, это правда, ведь я так мало в своей жизни гулял в Париже. Моя жизнь прошла на бивуаках, и я от них устал». В конце концов «верные соратники» сговорились с врагом купить мир ценой отречения императора. «Что ж, я готов», — смирился Наполеон. Но перед тем, как подписать отречение, на секунду все-таки замер: «А может быть, просто пойдем на них? Ведь мы их разобьем!» Маршалы молчали… Зато как дети утирали рукавами слезы гвардейцы, с которыми он простился 20 апреля 1814 года, сказав: «Солдаты, вы мои старые товарищи по оружию, с которыми я всегда шел по дороге чести, но теперь нам с вами нужно расстаться»…
И вот карета под конвоем вражеских офицеров везла отрекшегося императора из Парижа на корабль, который должен был доставить его на Эльбу. По дороге Наполеон вдоволь наслушался криков толпы: «Смерть тирану! Да здравствуют законные правители Франции Бурбоны!» В городке Оргоне он выглянул в окно и ужаснулся, увидев виселицу и на ней — вымазанное нечистотами чучело с табличкой на груди: «Наполеон Бонапарт». Впервые в жизни на бесстрашного воина накатила паника. Он попросил конвоиров дать ему переодеться в австрийский мундир, который для верности дополнил прусским картузом и русским генеральским плащом. Кроме того, он попросил кучера курить, полагая, что это станет дополнительной маскировкой (разве может кучер курить в присутствии такой особы?).
Тем временем его жену и сына увезли в Вену. Напрасно Наполеон и выражал в письмах Марии-Луизе надежду, что у нее хватит мужества в последний момент бросить Римского короля в Сену – но только не отдавать дедушке Францу. Некоторое время на Эльбе Наполеон ждал, что ему вернут семью, и не желал верить, что это прежде всего не входит в планы самой Марии Луизы. В надежде, что жена все-таки приедет, Наполеон не решился ответить на последнее письмо Жозефины, которая при всей своей неспособности к супружеской верности все же была ему истинным другом: «Сир, только теперь я со всей полнотой ощутила, сколько бед принесло расторжение нашего брака. Скажите мне одно слово — и я к вам выезжаю». Вскоре после этого пришло известие, что Жозефина умерла. Она простудилась, катаясь в открытой коляске с царем Александром, который флиртовал и с ней, и с ее дочерью одновременно. Зато Мария Валевская не стала дожидаться приглашения и направилась на Эльбу. Ужаснувшись, что жене могут донести, Наполеон упросил ее высадиться в пустынном месте, но до жителей острова все равно дошли какие-то слухи, несколько неточные, потому что они толпой высыпали на берег с криками: «Императрица Мария Луиза и римский король приехали!» Впрочем, полька прибыла не просто так — ее прислали сторонники Наполеона с известием, что Бурбонами во Франции недовольны.
Островитянин
Будь на месте Наполеона кто угодно другой, его бурная биография так и закончилась бы на Эльбе. Но его энергии хватило еще на один взлет. В один прекрасный день он, никого не спрашивая, просто сел на корабль и вернулся во Францию. Путь до Парижа ему удалось преодолеть без единого боя. Если где-то по дороге, как, например, в Гренобле, встречались правительственные войска, Наполеону достаточно было выйти к ним и рвануть на груди рубаху: «Солдаты пятого полка! Кто из вас хочет стрелять в своего императора?». И очередной полк с ликованием присоединялся к нему под барабанный бой и под развевающимися знаменами. Его армия с каждым днем росла, как по волшебству. Бурбоны выслали навстречу свою последнюю надежду – маршала Нея, когда-то преданно служившего Наполеону, но теперь верного новой присяге. Ней, не видевший ничего кроме зла для Франции от этой новой смуты, пообещал привезти Наполеона в Париж в железной клетке. Но кончилось тем, что и он перебежал: «А что же мне было делать? Разве я могу руками остановить движение моря?». Парижская пресса, имевшая на Наполеона как на гонителя свободы слова давний зуб, вначале писала: «Корсиканское чудовище высадилось в бухте Жуан», или «Людоед идет к Грассу». Но день ото дня тон публикаций менялся: «Узурпатор в Лионе», «Наполеон вошел в Гренобль». И, наконец, «Его императорское величество ожидается сегодня в Париже».
Бурбон бежал, а Наполеон вошел в свой дворец, словно после малозначительной отлучки. В Париже то и дело раздавались крики: «Да здравствует император!». Он, впрочем, уже не очень верил восторгу толпы — после созерцания виселицы с чучелом в Оргоне он знал всему этому цену. На этот раз Наполеон удержался на французском троне только 100 дней — потом было Ватерлоо, новое отречение, которое он подписал уже совершенно равнодушно, и ссылка на остров Святой Елены — куда более отдаленный, чем Эльба. К морю, на корабль, он поехал, не дожидаясь, когда его повезут туда под арестом. И мог бы сбежать в Америку — верные Наполеону фрегаты стояли под парусами, а в Новом Орлеане ему уже подготовили дом и прислугу. Но в последний момент английская эскадра закрыла выход из гавани. Была надежда выскользнуть из ловушки тайно, спрятавшись на маленьком рыбацком судне. Наполеон не захотел… На утлой лодочке такому человеку как он можно спрятаться, чтобы попасть на поле великой битвы, но не в Новый Орлеан, к тихой жизни, которая стала бы плохим завершением «удивительного романа» — его жизни. Для финала требовалось что-то трагическое! Что-то вроде Прометея, прикованного к скале. И Наполеон добровольно поднялся на борт английского военного корабля, сдавшись врагу. Все было продумано безупречно! Его письмо: «Я ищу прибежища у английского народа, под сенью его законов» — и неизбежное решение английского правительства, слишком боявшегося его, чтобы оставить в Европе… Уж во всяком случае моральную победу он вырвал у англичан!
Наполеон провел на Святой Елене шесть томительных лет. Диктовал воспоминания, обдумывал свою жизнь… И развлекался тем, что изводил губернатора острова, английского генерала Гудсона Лоу. Тот был одержим кошмаром, что пленник сбежит, как с Эльбы. И Наполеон с удовольствием разжигал в бедняге эти страхи. Например, он несколько часов к ряду не выходил из дому и не подходил к окну, а когда губернатор в страшной тревоге приказывал своим людям войти в дом пленника и установить, там ли он, Наполеон встречал их ружейной пальбой и жаловался в Лондон на унизительное обращение и беззаконие нарушение принципа неприкосновенности жилища… Еще он сообщал всякому встречному-поперечному, что Гудсон Лоу травит его мышьяком. Просил непременно сделать вскрытие после его смерти… Как-то раз, когда из Лондона на Святую Елену инкогнито приехал проверяющий, пленник принял его, лежа в постели, тщетно силясь приподняться и обессилено падая обратно на подушки. Ну и сообщил о мышьяке, конечно. Впрочем, в тот же вечер этот самый проверяющий случайно увидел, что смертельно больной что-то бойко копает в своем саду, и чуть было не усомнился в серьезности его болезни… Но тут Наполеон, едва встретившись с давешним посетителем взглядом, пошатнулся, выронил лопату, и повалился на руки слуг. Словом, миф о прикованном к скале Святой Елены Прометее, терзаемом ненасытным британским орлом в лице рыжего, тощего, востроносого бедняги Лоу, только укрепился. И из Лондона тому пришла пренеприятнейшая депеша, полная обидных намеков и несправедливых выговоров. «Теперь англичане больше всего боятся, что я умру, а Европа обвинит их в убийстве» — ухмылялся Наполеон. Он увлеченно выстраивал пятый акт своей великой жизненной драмы! Которая стремительно шла к концу…
У Наполеона по-прежнему оставалось немало поклонников, так что после его смерти по Европе даже прокатилась волна самоубийств. Совершенно равнодушной к его судьбе осталась, кажется, только Мария Луиза. Она решительно отказалась от завещанного ей заспиртованного мужниного сердца (завещание Наполеона было выдержано в обычном для него величественном стиле: деньги — слугам, шпаги и ордена — сыну, сердце — жене, будто он не знал, что жена давно утешилась в объятиях австрийского офицера, родила незаконнорожденного ребенка и вообще только и ждет, чтобы овдоветь и освободиться от него). Тогда вместо сердца поклонники Наполеона послали Марии Луизе его посмертную маску. Позже доктор, на чьих глазах умирал Наполеон, навестил Марию-Луизу. И увидел, как ее дети катают за веревочку какой-то белый предмет, который они называли каретой. Увы! Это была посмертная маска императора…
Ирина Стрельникова #совсемдругойгород авторские экскурсии по Москве
P.S. Сын Наполеона среди ребятишек, развлекавшихся маской, не было. Его вообще не было в материнском доме: Мария-Луиза переехала в Парму, а он остался в Вене на попечении деда Франца I Австрийского. Носил титул герцога Рейхштадтского. От полного имени Наполеон-Франсуа-Шарля-Жозефа ему оставили одно, да и то переделанное на немецкий манер – Франц. Об отце при нем не упоминали никогда. И все-таки мальчик о нем помнил. Он мечтал о собственной славе и подвигах, тщательно изучал военное дело и с некоторых пор завел связи с бонапартистами. И умер в 21 год (поговаривали, что его отравили). Его единокровному брату – Александру Валевскому, внебрачному сына Наполеона, повезло больше – тот прожил долгую и насыщенную жизнь, участвовал в польском восстании против России, бежал во Францию, проявил там себя как дипломат и публицист, дослужился до министра иностранных дел (в частности, это он обеспечил участие Англии в Крымской войне с Россией) и министра изящных искусств — в этом качестве Валевский заложил первый камень в строительство парижской Гран-опера.
