Фёдор Шехтель: вечный спор змея с тощей собакой (об особняке Зинаиды Морозовой, Спиридоновка, 17)
В особняк Зинаиды Морозовой – первый из чреды знаменитых городских особняков Фёдора Осиповича Шехтеля – довольно трудно попасть, ведь там теперь – Дом приёмов МИДа. Но благодаря съёмке легендарного фотографа Юрия Феклистова (уже лет 40 этот удивительный человек, большой друг проекта «Совсем Другой Город», оказывается в нужное время в нужном месте, иногда совсем случайно, и заснял таким образом добрую сотню уникальных исторических событий) мы имеем возможность рассмотреть интерьеры знаменитого «готического особняка» (кстати, многие считают именно его местом жительства булгаковской Маргариты).
Итак, почему особняк – Зинаиды, а не Саввы Тимофеевича Морозова, который, собственно, и был заказчиком великого Шехтеля. Для московских купеческих особняков название по владелице (жене настоящего, но не номинального владельца) – дело привычное. Московские купчины записывали дома на жён из чисто прагматических соображений: чтобы в случае банкротства хотя бы жилплощадь не отобрали, а если хозяин прикажет долго жить, чтобы совладельцы бизнеса у вдовы с детишками ненароком не отсудили…
Но в случае с особняком Зинаиды Морозовой на Спиридоновке это, пожалуй, не так. Дом Савва Тимофеевич и впрямь строил скорее для жены, Зинаиды Григорьевны, чем для себя. Ему вся эта роскошь была совершенно ни к чему, не любил этого Савва, и даже ходил по улице в стоптанных ботинках. Кстати, его комнаты в особняке — самые скромные, там заказчик не дал разыграться Шехтелевской фантазии. А вот Зинаида — другое дело… Казалось бы, совсем недавно Савва Тимофеевич отбил её у законного мужа – своего двоюродного племянника Сергея Викуловича Морозова, что вызвало в Москве вселенский скандал. И вот поди ж ты — уже надоела, и приходится откупаться дорогими подарками…
Зинаида (настоящее имя – Зиновия) Григорьевна Зимина, дочь купца 2-й гильдии, одного из директоров «Товарищества Зуевской мануфактуры И.Н. Зимина», вышла замуж за Сергея Викуловича Морозова в 17 лет. Мужа не любила. По одним сведениям — потому что он был скучный и мрачный старовер, борода лопатой, ел собственной деревянной ложкой и чурался всего светского. По другим – потому что он был слабохарактерный, легкомысленный вертопрах («чем-то на француза походил», — писала о Сергее Викуловича одна его знакомая) и интересовался исключительно азартными играми и скачками, а более ничем. Как это часто бывает, при всей, вроде бы, несхожести версий, правда, скорее всего, и то и другое одновременно – с отпрысками почтенных староверческих династий под конец XIX века такое бывало (см. рассказ Гиляровского о братьях Стрельцовых) [Прим 1]…
На свою беду, на благотворительный бал, устраиваемый двоюродным дядей – Саввой Тимофеевичем Морозовым, Сергей Викулович ехать не захотел (отношения между ветвями семейства – Тимофеевичами и Викуловичами — были весьма прохладными). И Зинаида, обожавшая светскую жизнь, своенравно отправилась туда одна. Что само по себе было не принято – замужняя женщина, без сопровождения? Хозяин бала, Савва Тимофеевич, увидав, как черноволосая кудрявая незнакомка в полном одиночестве входит в зал, был заинтригован. Он сначала и не подозревал, что она ему родня. Как-то не успели до этого познакомиться. Савве было 25, Зинаиде — 20. Он — англоман, выпускник Кембриджа, европеец и умница. Она – смелая и эпатажная красавица. Вот так как-то любовь и сладилась…
Родные удивлялись, что Савву не только не смущает, но будто даже подзадоривает, что рога он наставляет не кому-нибудь, а одному из Морозовых. Муж пытался бороться, повёз неверную Зинаиду в Крым в надежде, что расстояние убьёт эту преступную любовь. Тщетно! Зинаида всё плакала и настаивала на расторжении брака. 26 января 1887 года Владимирский окружной суд развёл Сергея Морозова с женой. Всё-таки в пореформенной России жизнь пошла уже почти современная…
С тех пор Савва и Зинаида вопреки всяким приличиям свою страсть стали демонстрировать открыто, всюду появляясь вместе. Их официальному браку ещё пытались помешать родители. Мать Саввы, Мария Фёдоровна, давила на сына: «Да уж порадовал ты меня, Саввушка. Первый жених на Москве, а кого в дом привел… Что бесприданница твоя Зиновия – еще полбеды, разводка – вот что плохо». Не отставал и отец невесты — Зимин. Сама Зинаида Григорьевна вспоминала: «Когда разъехались мы с Сергеем да пошла я по второму разу под венец, сказал родитель: «Мне бы, дочка, легче в гробу тебя видеть, чем такой позор терпеть». Но делать было нечего – Зинаида уже была беременна от Саввы Тимофеевича. Свадьбу сыграли 24 июня 1888 года и отправились в свадебное путешествие в Англию (Савва-то был известный англоман). А через полгода на свет появился сын — Тимофей Саввич.
Казалось бы, желанная цель достигнута. Любовь восторжествовала! Но тут выяснилось, что эта победа Савве словно бы и не нужна: он почти сразу охладел к Зинаиде. А она… Ну что ей оставалось? Она ведь была обыкновенной женщиной, разве что немного слишком тщеславной. Утешалась тем, что выписывала из Парижа платья ценой в четыре тысячи рублей, а на драгоценности в год тратила тысяч по двадцать. Однажды на открытии ярмарки в Нижнем Новгороде ее шлейф оказался длиннее, чем у императрицы Александры Фёдоровны, о чем потом полгода сплетничали в салонах. Ну и вот, наконец, Зина и особняк захотела… И щедрый виноватый Савва не отказал.
Дружившему с ней Витте, министру финансов, Зинаида признавалась: «Я вот жалею, что у меня не было предков, из-за старинных имений и старых портретов, которые я страшно люблю. Я никогда не жила в таких имениях, только знала о них по литературе, но мне кажется, моя душа там». А тут купеческая дочь Зиновия получила возможность обзавестись, можно сказать, фамильным родовым замком! Будто она английская леди. Благо у Саввушки денег и не на такое хватало.
Дело поручили Шехтелю, от которого тогда ещё неизвестно было, чего ждать. Он ещё ходил в начинающих, хотя уже построил самостоятельно несколько загородных имений, да всякого разного по мелочи (надгробие отца Саввы – Тимофея Саввича на староверческом Рогожском кладбище, например, и сень над родовой усыпальницей Морозовых там же). Но вот городских особняков ещё не строил, во всяком случае — один.
Шехтель, получив этот весьма выгодный и престижный заказ, взялся за дело, засучив рукава. За 2 месяца выполнил около 600 чертежей, тщательно проработав как проект постройки, так и интерьер – вплоть до мельчайших деталей. Особняк нужно было сдать «под ключ», абсолютно готовым – и Шехтель увлечённо проектировал светильники, дверные ручки, камины, продумывал рисунок для тканных обоев… Он торопился, но такая грандиозная работа объективно требовала много времени. Только через 4 года стройка была окончена, и Морозовы въехали на Спиридоновку.
Их особняк стал главной московской новостью 1897 года. В газетах его называли «московским чудом». В честь новоселья Морозовы задали грандиозный бал, на который съехался весь город. Были и торгово-промышленные тузы, и творческая интеллигенция, и даже представители аристократии. Известный своим тонким художественным вкусом князь Сергей Александрович Щербатов, мнения которого Савва несколько опасался, отозвался о новинке архитектуры благосклонно: «Таким интересным явлением был вновь выстроенный дворец огромных размеров и необычайно роскошный в англо-готическом стиле на Спиридоновке богатейшего и умнейшего из купцов Саввы Тимофеевича Морозова… Я с отцом поехал на торжественное открытие этого нового московского «чуда». На этот вечер собралось все именитое купечество. Хозяйка, Зинаида Григорьевна Морозова, большого ума, с прирожденным тактом, ловкая, с вкрадчивым выражением черных умных глаз на некрасивом, но значительном лице, вся увешанная дивными жемчугами, принимала гостей с поистине королевским величием…»
Полноправный хозяин Москвы – генерал-губернатор, великий князь Сергей Александрович (дядя государя) на балу не присутствовал, это было бы уже как-то слишком для Морозовых. Но особняком, о котором столько говорили, заинтересовался. Приехал смотреть частным порядком, через несколько дней. Как положено, известил хозяина заранее. Вот только Савва в назначенный день дома не появился, и «московское чудо» великому князю показывал мажордом. Когда Савве передали высочайшее неудовольствие гостя, тот даже удивился: ведь Сергей Александрович хотел видеть дом, а не хозяина…
Тут мы Савву Тимофеевича, пожалуй, оставим: подробности его следующего рокового романа с «революционеркой» Марией Андреевой – актрисой и звездой МХТ, а также опасной дружбы с Горьким, покровительства московскому Художественному театру и весьма странной гибели я уже излагала в биографическом очерке о Савве Морозове. Сейчас нас всё-таки, интересует особняк… На нём и сосредоточимся.
Впрочем, тем, кому скучны искусствоведческие рассуждения, следующую главку рекомендуется вовсе попустить – жизненные сюжеты, на этот раз про Фёдора Шехтеля, возобновятся в последующей.
О великом шехтелевском архитектурном прорыве на Спиридоновке
Всеобщее любопытство и ажиотаж вокруг Морозовского особняка на Спиридоновке понять можно. Он поражает и сейчас, хотя в чём состояла его сенсационная новизна – теперь уже нужно объяснять. А тогда, в 1897-м, он казался чем-то абсолютно диковинным – ничего подобного просто не существовало, этот стиль городского особняка Шехтель изобретал на ходу (впрочем, подобные изобретения делались практически одновременно в разных странах, потому что наступила эпоха модерна, и стиль уже носился в воздухе).
Вопреки устоявшемуся мнению, особняк Зинаиды Морозовой – это ещё, конечно, не совсем модерн. Он построен на переломе двух стилевых эпох – эклектики и модерна. На самой острой точке этого перелома! Собственно, до «чистого» модерна остался один шаг… От эклектики здесь – романтизированный историзм, детали милой сердцу заказчика английской готики с ее стрельчатыми арками и башенками. Но планировочный принцип не похож ни на что, существовавшее прежде. И всё новаторское, что использовал на Спиридоновке Шехтель, очень скоро будет впитано русским модерном.
Шехтель смело отбрасывает прежде казавшийся незыблемым принцип фронтальности. Отныне уличный фасад никогда не будет единственным возможным носителем художественности. Ведь архитектурной выразительностью, оказывается, можно наделить все фасады, со всех сторон. В искусствоведении это называется «всефасадность». Такую постройку можно вполне оценить, только обойдя по кругу. Только тогда откроется игра разных по величине и форме ассиметричных объемов, сопоставленных и взаимодействующих самым неожиданным способом. Позже понятие «архитектурного променада» впитает в себя авангард, который так же, как и модерн, невозможно воспринять, увидев только с улицы, стоя на одном месте перед главным фасадом.
Здесь же, в особняке Морозовой, Шехтель освоит и «игру» оконными проёмами. В эклектике окна неизменно оставались прямоугольными, и главным художественным элементом был наличник, фронтон – словом, обрамление. На Спиридоновке Шехтель попробовал и оценил другие, вполне уже «модерновые» формы, делая окна разновеликими по размеру и разными по очертаниям. Отныне фактура стекла, причудливые рисунки переплётов делаются для него одним из важнейших средств художественной выразительности. Но главное, пожалуй, вот в чём: именно здесь, в особняке Морозовой, будет опробован «фирменный» архитектурный приём Фёдора Осиповича: в здании должен быть один смысловой стержень, который «удержит» всё. В особняке Морозовой это двухэтажная башня. А, к примеру, в особняке Петра Смирнова на Тверском бульваре – высокий объем с аттиком и огромным закругленным окном.
А какие открытия Шехтель сделал при планировании внутренней структуры особняка! Прежде комнаты соединялись анфиладами. Либо расположенными вдоль фасада, как это было в классицизме, либо по перпендикуляру, вглубь, как любили архитекторы эклектики. Шехтель же и в интерьере поступает так же, как со внешней структурой: делает один ярко выраженный смысловой «стержень», художественное ядро, противопоставленное другим помещениям прежде всего по высоте. В особняке Зинаиды Морозовой, как и в особняке Степана Рябушинского, это — лестница. А у Алексея Викуловича Морозова в Подсосенском – готический кабинет. У Петра Смирнова на Тверском бульваре – романская столовая, с высоченным, как в средневековом соборе, потолком. Пространство жилого помещения переориентируется с горизонтали на вертикаль – прежде такое бывало только в храмах… Вообще, немного отвлекаясь, замечу, что придание жилым строениям тех или иных культовых черт во все века совершало в архитектуре революции. [Прим 2]
Остальные помещения у Шехтеля группируются вокруг «стержневого» по принципу «круговой анфилады», по спирали. Коридорную систему архитектор тоже, по возможности, не использовал. Ну разве что ради удобства – в жилых, недоступных гостям зонах. Так, в особняке Морозовой коридорная планировка — в группе детских комнат. Для парадных же помещений, предназначенных прежде всего для того, чтобы поражать воображение посетителей, предусмотрен тот же принцип смены картин, архитектурного променада, что и для экстерьера… Мы входим в тёмный, подавляющий своими масштабами готический вестибюль, обшитый дубовыми резными панелями — здесь всякий входящий чувствует себя немного беспомощным «Гулливером» в стране великанов («гулливерский» масштаб Шехтель многократно повторяет в разных деталях интерьера – например, в гипертрофированно-огромном камине). Но стоит подняться по лестнице – и мы попадаем в залитый светом аванзал со стрельчатым окном-витражом. Дальше – другая лестница, ведущая на второй этаж, она украшена скульптурой Врубеля. Кстати, с тех пор Михаил Врубель (создавший, для особняка, кроме скульптуры «Роберт и монахини», ещё витраж и три панно для малой гостиной) сделался постоянным соавтором Шехтеля. Что, кстати, весьма способствовало известности художника. Ведь в тот момент Врубеля ещё почти никто не знал. Просто они с Шехтелем были земляками — Миша Врубель учился в Саратовской гимназии пятью годами ранее, ну как такому человеку не поспособствовать…
Но вернемся к лестнице. Она открывается на вестибюль, оформленный тремя арками. Сквозь их пролёты по-прежнему можно видеть аванзал, но ощущения он оставит совершенно иные, чем когда мы смотрели снизу. Стоит упомянуть и чрезвычайно броские тканные обои, покрывающие стены аванзала. Шехтель придумал пустить по голубому шелку золотой орнамент в виде коробочек хлопка (ведь Савва Морозов имел именно ткацкую фабрику) – но стилизованных так, чтобы с первого взгляда казались французскими королевскими лилиями. В самый раз для текстильного короля… Ну а если кто-то усмотрел бы в этом некоторую иронию – то, как мы увидим дальше, по истории с драконом и собакой, Шехтелю это чувство вообще было не чуждо…
В особняке ещё остается многостилье эклектики, романтизированный историзм, ещё не преодоленный объединяющим духом модерна, который у того же Шехтеля вскоре отзовётся в каждой дверной ручке, в каждом светильнике, в каждой ножке стола или потолочной лепнине в особняке Степана Рябушинского на Большой Никитской… Там уже не останется места и столь дорогим сердцу раннего Шехтеля скульптурным мифологическим персонажам, несколько, быть может, наивным, напоминающим театральную декорацию. На Спиридоновке-то их ещё полным-полно. Процитирую книгу Е.А.Борисовой и Г.Ю.Стернина «Русский модерн»: «От стилизованных гротескных существ, населяющих «готические» интерьеры Шехтеля, был только один шаг до стилизованных органических, растительных миров «чистого» модерна. Но если фантастические фигурки гномов, химер и драконов ещё были связаны с романтизированными образами Средневековья, то эта тонкая связь вскоре должна была окончательно оборваться».
Собственно о битве дракона с собакой
Кстати, насчет химер. На бронзовых перилах лестницы, ведущей в аванзал, идёт вечный спор: кошмарный змей и тощий, костлявый пёс. А ведь этот сюжет у Шехтеля воспроизводится не единожды, и в разных особняках. Вспомним мраморный фриз над порталом, ведущим из Романской столовой в аванзал в особняке Петра Смирнова на Тверском бульваре, куда «Совсем Другой Город» водит одну из самых популярных своих экскурсий. С той только разницей, что там змей крылатый, но это уже детали (в Восточной мифологии змей и дракон, как известно – одно и то же). И, мне кажется, повторяет этот мотив Шехтель неспроста. Воспроизводит зачем-то в декоре купеческих особняков! Возможно, это связано с его собственной биографией. Ведь что такое дракон и собака? Процитируем архитектора Дмитрия Журавлева, принимавшего участие в реставрации особняка Смирнова: «Интерьеры дома насыщены мистикой. … А дракон и собака – известный масонский символ противостояния мира реального и мистического, их битвы за человека» (цитирую по статье Александра Можаева «Место в истории» на сайте «Архнадзора»).
Как известно, Франц Шехтель происходил из некогда довольно состоятельного рода обрусевших немецких купцов, начинавших так же, как и Морозовы, Рябушинские или Смирновы. У Шехтелей в Саратове имелась и ткацкая мануфактура, и винные лавки, торгующие рейнсковым вином, а ещё табаком, золотыми и серебряными изделиями, разного рода мануфактурой… Кроме того, Шехтели владели доходными домами и гостиницами. Как и Савва Морозов, Франц был внуком родоначальника своей династии. А купеческие династии обычно развиваются по одному и тому же сценарию: родоначальник обзаводится первоначальным капиталом, его сын вкладывает деньги в настоящее большое дело, а внуки уже пожинают настоящие плоды успеха, при этом частенько пуская бизнес под откос. То есть, если бы всё шло по обычному плану, Франц Осипович и сам мог бы жить в особняке не хуже, чем у Саввы Морозова, а не строить особняки другим. Но в его семье произошёл сбой программы: страсти, которым обычно подвержено только третье, а то и четвёртое колено, подкосили династию уже во втором, не дав семейному бизнесу как следует развиться. Беззаветное увлечение искусством, а конкретнее — театром сгубило и отца, Осипа Осиповича, и дядю — полного тёзку нашего героя, Франца Осиповича. Тощий пёс – представитель материального мира, в душе Шехтелей второго поколения вчистую проиграл дракону, представляющего духовность в виде искусства.
Когда Францу было всего 8 лет, его семью постигла цепь несчастий. Отец и дядя строили в Саратове театр. Вложили туда почти все деньги, рассчитывали, что дело окупится. Но в почти достроенном помещении вспыхнул пожар. При его тушении был облит водой и простудился отец. Воспаление лёгких в считанные дни свело его в могилу. А через несколько месяцев заболел и умер дядя. Семья осталась вся в долгах. До того всё оказалось плохо, что мать Шехтеля была вынуждена отдать младших детей в чужие семьи на воспитание. А самой ей родственник, купец Тимофей Ефимович Жегин, женатый на двоюродной сестре Шехтеля, помог устроиться экономкой к своим московским друзьям – семейству Павла Третьякова.
Самого же Фёдора оставили учиться в Саратове, в той самой мужской гимназии, где до него учился Врубель. Содержал его тот же Жегин. Но беда не приходит одна – Жегина и самого через год не стало. Учиться стало не на что, пришлось переводиться в бесплатное приготовительное отделение Тираспольской Римско-католической епархиальной семинарии. И это приготовительное отделение стало единственным за всю жизнь учебным заведением, которое окончил Шехтель (многие потом будут говорить о нём, как о недоучке). Ох и наделал же он проблем своим биографам этой Тираспольской семинарией! Долгое время никто не мог понять, как он вообще очутился в Тирасполе и почему там не обнаруживается никаких следов Шехтеля. Оказалось, что путаница – из-за названия. В Тирасполе никакой католической семинарии тогда не существовало – её только собирались туда перевести, а временно она находилась в Саратове.
В саму семинарию Франц Шехтель, впрочем, учиться не пошёл – его не привлекала перспектива стать католическим священником. В 16 лет он просто отправился к матери в Москву, в надежде, что там что-то для него найдётся. Ну а для начала можно пожить и у Третьяковых – они к своей экономке привязались и полностью ей доверились в хозяйственных делах, так что и сына её встретили гостеприимно.
Вот тут-то Шехтелю, наконец, крупно повезло – Павел Михайлович Третьяков, создатель Третьяковской галереи, понятно, был не чужд изобразительному искусству. Он увидел рисунки юноши, оценил и показал своему родственнику, мужу сестры – архитектору Александру Степановичу Каминскому. Кстати, создателю стиля историзма в Москве (первый готический отделанный дубом кабинет в Москве был создан именно Каминским – в особняке Сергея Третьякова на Гоголевском бульваре). Того самого стиля, который в особняке Морозовой Шехтель ещё не преодолел.
Учителем для Шехлетя Александр Степанович оказался идеальным. Правда, попытка пристроить Франца в знаменитое Училище живописи, ваяния и зодчества (альма-матер московских архитекторов) оказалась не слишком успешной: Шехтеля туда приняли, но через два года отчислили – за плохую посещаемость. Ему решительно некогда было просиживать в Училище, он торопился жить. Обычно биографы Шехтеля пишут о том, что прогулы эти — результат необходимости зарабатывать (Франц поступил помощником в мастерскую Каминского), ведь на этот раз заболела мать, и снова семья лишилась кормильца. Но, воля ваша, все это как-то не очень убедительно звучит. Кто хочет доучиться — доучится, вряд ли семье заболевшей экономке Третьяковых и протеже Каминского грозила так-таки и голодная смерть. Другое дело, что, когда тебя взял в помощники сам Каминский и ты делаешь с ним проекты, МУЖВЗ становится не так уж и нужен… Вот только у молодого Шехтеля хватило легкомыслия на то, чтобы постоянно отвлекаться от постижения архитектуры – на всякие совершенно бесперспективные с коммерческой точки зрения занятия.
Ещё в МУЖВЗ он подружился с Исааком Левитаном и Николаем Чеховым, а через него и с Антоном. Младший брат Чеховых, Михаил, вспоминал: «Шехтель часто приходил к нам в 1877 году, когда мы были особенно бедны. Стоило только нашей матери сказать, что у неё нет дров, как он и его товарищ Хемус уже приносили ей под мышками по паре здоровенных поленьев, украденных ими из чужого штабеля по пути».
Компания сложилась дружная, беззаботная, легкомысленная, да и не отказывающая себе в удовольствии кутнуть, несмотря ни на какую бедность. Поленья-то из чужого штабеля таскали, из МУВЖЗ из-за крайней нужды вылетали, но в «Стрельну» и «Яръ » наезжали регулярно, как только в кармане заводились хоть какие-то деньги. Больше всего на свете развесёлая компания, выглядящая в те годы шайкой полных оболтусов (кто бы мог подумать, что среди них — три гения) любила розыгрыши. Каждый носил какое-то прозвище: Антон Чехов был Вельзевул, Николай — Калиостро, а Шехтель — просто Сэр. Его прозвали так за элегантность (европеец — он и в третьем обрусевшем поколении — чуть-чуть европеец). Однажды Антон, уже начавший печататься, затащил друга в журнал «Будильник», и тот набрал заказов на журнальные иллюстрации. Потом его взяли художником в штат в «Сверчке». Дальше – больше, книжная графика. Шехтель рисовал обложки и для изданий Чехова, и для изданий Тургенева, и много ещё для чего. Большого финансового смысла в этом не было — особенно по сравнению с возможностями, которые предоставляло строительство и которыми Франц легкомысленно пренебрегал, безбожно разбрасываясь. Но он был человеком увлекающимся…
Ну а потом Франц встретил давнего саратовского знакомца, работавшего ещё с его дядей и отцом — гениального антрепренёра Михаила Лентовского. Теперь тот перебрался в Москву и был переполнен грандиозными замыслами. Зрелищные, эффектные постановки Лентовского, предвосхитившие масс-культуру приближающегося ХХ века – отдельная тема, как-нибудь я об этом расскажу. Сейчас нам важно, что Шехтель обрёл новое страстное увлечение. Пошёл по пагубному пути отца и дяди, можно сказать. То строил для Лентовского деревянные театральные павильоны на Божедомке. То придумывал декорации, то костюмы, то афиши. А ведь театр не только не кормил, а наоборот, в итоге разорил даже самого Лентовского, не говоря о его помощнике. Театр в России – дело финансово безнадёжное, и так было во все времена. Особенно — хороший театр… Тощий пёс снова сдавал позиции перед коварным драконом!
Один приятель оставил воспоминания о Франце Осиповиче того периода: «Шехтель работал полушутя, между чертёжным столом и бутылкой шампанского, работал как добродушный гуляка, разбрасывая кругом блёстки своей фантазии. Это был фонтан жизнерадостности, почти беспечного наслаждения жизнью, жизнь в нём бурлила, как бурлит бутылка откупоренного шампанского. Спектакли, создававшиеся Лентовским при участии Шехтеля как художника, почти неповторимы». А какую сценографию они придумывали для народных гуляний! Самое знаменитое из этих шоу – «Весна красна» на Ходынке — было заказано Лентовскому московскими властями для коронационных торжеств в честь восшествия на престол Александра III. Идея шествия – начало нового царствования как весна новой жизни (ну, Шехтель с Лентовским же не виноваты, что царствование Александра III, обратившего вспять чуть ли не все великие реформы своего отца (хорошо ещё — крепостное право не вернул), на деле оказалось крепким заморозком). И вот по Ходынскому полю пошли проснувшиеся под весенними лучами солнца насекомые: «жуки и кузнечики верхами, жуки и кузнечики пешие, 7 лягушек верхом, колесница пчёл, вмещавшая в себя царицу пчёл. За означенной колесницей двигалась колесница русского богатыря Микулы Селяниновича (олицетворение чернозёмной силы), окружённая муравьями, за нею следовали: мужик в красной рубахе с берёзкой, цветы и бабочки, а затем колесница Весны, запряжённая 4 лошадями», — значилось в сценарии торжеств.
Шествие вышло настолько впечатляющим, что решено было издать альбом и в рисунках увековечить всех этих персонажей. Чехов, постоянно извещавший москвичей о городских новинках в своих «Осколках», на выход альбома написал такую заметку:«Про Лентовского можно целую книгу написать. Это замечательный человек. Когда он умрёт, ему непременно монумент поставят (до сих пор не поставили, к сожалению — прим. СДГ). Он и актер, и антрепренёр, и многих орденов кавалер. Он играет, хлопочет, бегает по саду, нюхает подносимые ему фимиамы, читает «покорнейшие» стихи, стреляет в своем саду галок, превращает дерзких «в битое мясо» (его выраженьице!) и… всё что хотите! Неугомонный человек пустился даже на издательство. На днях вышел в свет его альбом «Весна-красна». На 15 листах изображено известное аллегорическое шествие, давшее имя альбому … Альбом в общем весьма недурён. Говорят, что он стряпался в Москве. Не верится, г. Лентовский! В Москве не состряпаешь такого альбома. Лубков сколько угодно может дать белокаменная, а порядочного издания она отродясь не давала. Альбом со всех сторон русский, но дело, надо полагать, не обошлось без вмешательства западных держав. Великолепная виньетка и таковые же рисунки подписаны некиим Ф. Шехтель. Кто сей? Знаю я всех московских художников, плохих и хороших, но про Ф. Шехтеля не слыхал. Держу пари на 5 руб. (кредитными бумажками), что он иностранец»… История умалчивает, отправился ли автор этой неприкрытой рекламы в тот вечер с «иностранцем Ф.Шехтелем», про которого он «не слыхал», отмечать выход альбома в «Яръ», или всё-таки в «Стрельну»…
Между делом Шехтель продолжал заниматься архитектурой. Не без помощи Каминского ему даже несмотря на отсутствие диплома и, соответственно, права что-либо строить, перепадали кое-какие заказы. Проекты приходилось отдавать на подпись другим архитекторам – и исследователям теперь непросто разобраться, что полностью делал Шехтель, а где он работал в соавторстве. Поначалу из самостоятельного ему доверяли в основном оформлять интерьеры. Тут добрую службу Шехтелю сослужило увлечение театром – его декорации были на слуху, вот и стали поступать заказы на декорирование частных домов.
Переломом стал именно 1893 год, и именно строительство городского особняка Зинаиды Морозовой – это был первый полностью самостоятельный по-настоящему большой проект Шехтеля. Не интерьер, не один из корпусов, не надгробная сень, не перестройка, не ремонт — а большой, сложный городской особняк с нуля. И вот эта-то работа его по-настоящему захватила.
Теперь Шехтель, наконец, отдается архитектуре всей душой. Со временем он сумел и разбогатеть, и сделаться академиком Петербургской Академии художеств (в 1901 году он просто подал туда внушительный список своих построек, и деваться академикам стало некуда – уж пришлось закрыть глаза на отсутствие диплома).
К этому времен он был давно и счастливо женат на Наталье Тимофеевне, дочери Жегина – своей двоюродной племяннице, обзавёлся детьми… И домом, построенным по собственному проекту на Петербургском шоссе (поближе к «Яру»?). Вскоре Шехтель выстроит себе новый, гораздо просторнее, на Большой Садовой. Это будет совсем не похоже на особняк Морозовой, гораздо сдержаннее. Впрочем, в 1810 году была уже новая мода: даже модерн, ещё не вполне родившийся во время постройки особняка Морозовой в 1893 году, успел устареть и смениться на неоклассицизм. А жаль… Хотя для меня, если честно, остаётся большим вопросом: а возможно ли вообще жить (не прийти полюбоваться, а жить!) в тех шикарных интерьерах, что делал Шехтель своим богатым заказчикам, но отнюдь не себе самому, на стыке эклектики и модерна (в тех, что он делал в «чистом» модерне, жить, пожалуй, можно). Недаром же в «разностилье»оформлялись в основном купеческие особняки, согласно вкусам заказчиков. Аристократам подобная броская и вычурная роскошь, напоминающая театральную декорацию, и в голову бы не пришла. Так, разве что, заехать, полюбопытствовать…
Морозовы, кстати, тоже долго в своём особняке не прожили. В 1909-м, через четыре года после то ли самоубийства, то ли убийства (что гораздо вероятнее) Саввы Тимофеевича в Каннах, Зинаида Григорьевна особняк продала — Михаилу Павловичу Рябушинскому. Сама поселилась в имении Горки, построенном тем же Шехтелем в неоклассическом стиле. Она утверждала, что вынуждена была покинуть Спиридоновку из-за духа Саввы Тимофеевича, который бродит по дому своей шаркающей походкой, покашливает и передвигает предметы. Хорошо бы спросить у нынешних владельцев – а как сейчас, привидение там является? Но МИД разве же правду скажет…
Что же касается Шехтеля – после революции, в отличие от многих других успешных архитекторов, сумевших перестроиться на новый лад, у него ничего не получалось – несмотря ни на какие попытки Луначарского пристроить старика хоть к какой-нибудь работе (Шехтель пытался даже предложить проект мавзолея Ленина – выполненный в духе египетских пирамид). Его единственный реализованный послереволюционный проект – временный Туркестанский павильон на Всероссийской сельскохозяйственной и кустарно-промышленной выставке в Нескучном саду. Шехтель для нового времени решительно не годился. «Тщедушный социализм — это узкий утилитаризм, который ищет лишь пользу и отрицает красоту жизни», — ворчал архитектор, на дух не переносивший экспериментов авангарда. Это его дочь Верочка увлекалась футуризмом и имела одно время роман с Маяковским – Шехтель его даже однажды прогнал взашей из своего особняка на Садовой — пока ему ещё было откуда выгонять. После революции стало неоткуда… Шехтель сделался нищим и практически бездомным.
Франц Осипович почувствовал неладное ещё при первых громах истории — в 1914 году, когда началась Мировая война. Соплеменники Шехтеля — немцы оказались на разных сторонах траншей с его соотечественниками — русскими. От греха подальше Франц Осипович, которому стукнуло тогда уже 55 лет, принял православное крещение и сделается Фёдором. В результате хоть знаменитые немецкие погромы 1915 года в Москве его не коснулись. Но разве от истории убережёшься!
Потом была революция и 9 безысходных, полных отчаяния лет. Потом — избавительница-смерть. За три месяца до неё сильно уже больной Шехтель написал прощальное письмо другу: «Я ничего не могу есть, ослаб до того, что не могу сидеть; лежать же – ещё хуже; у меня остались одни кости да пролежни. Очевидно, я должен умереть голодной смертью… Вы меня не узнаете, мне кажется, у меня на лице один только нос… У меня даже нет средств на лекарства. Между тем я окружён несметными, по-моему, богатствами. Мои коллекции (книг, альбомов, собственных проектов — прим.СДГ) стоят сотни тысяч, но никто не покупает… Продайте всё это в музеи, в рассрочку даже, но только чтобы они кормили жену, дочь и сына Льва Федоровича! Я строил всем Морозовым, Рябушинским, фон Дервизам и остался нищим. Глупо, но я чист».
Чист – значит в последней битве победил дракон, а жадного пса судьба, обстоятельства и история окончательно изгнали. Впрочем, в душе Саввы Тимофеевича Морозова тоже побелил дракон. И там уж эта победа получилась совсем впечатляющей. Впрочем, об этом я уже писала, почитать можно здесь…
Запись на экскурсию в особняк Зинаиды Морозовой здесь.
Ирина, спасибо! Очень интересно написано.
Но пару моментов я бы оспорил.
Например, что в МУЖВЗ не принимали без гимназического образования. Устав не читал, но знаю, что Николай Краснов, например, был туда принят в 13-летнем возрасте, да и вообще он происходил из крестьян, так что вряд ли был когда-либо гимназистом.
Про то, что из особняка на Б.Садовой Шехтеля выперла советская власть — это давно укоренившееся, но всё же заблуждение. Ф.О. продал особняк ещё до февр. революции (заказов с началом войны резко поубавилось, на на что стало содержать такой большой дом). Мне об этом факте говорила Л.В.Сайгина.
Ну, про изъятие особняка я, пожалуй, переформулирую. Хотя, в общем-то, его и впрямь реквизировали, просто уже не у Шехтеля, а у некого Панкратова. А Шехтель остался разоренным как раз революцией (продал не до февральской революции, — а летом 1917-го, как написано у той же Сайгиной (ст. «Последнее десятилетие жизни Шехтеля» в кн. «Архитектурная сказка Фёдора Шехтеля»). Деньги за продажу быстро превратились в пыль, пока жильё в Крыму подыскивали). Что касается МУЖВЗ — там же было несколько преобразований. И в разных вариантах функционирования были разные структурные подразделения, разный устав. Я тоже сейчас вам сходу не скажу, когда какие были правила. Краснов и Шехтель, конечно, по времени не слишком разнесены… И все-таки вовсе не факт, что они учились по одним и тем же правилам. С этим надо разбираться. Но пока я оставлю так — во всяком случае, такую версию я на лекции по Шехтелю (вспомнить бы, какой, я их много смотрю он-лайн) слышала.
Как всегда, блестящая подача материала и такие прекрасные фото! Наконец-то «побывала» внутри особняка ! Спасибо, Ириш!