Евфимия Носова — коллекционер. Рассудку вопреки?

Не стоит слишком доверять мемуарам. Из них скорее можно узнать об отношении мемуариста к описываемым людям и событиям, чем о самих людях и событиях. Предлагаю, например, сопоставить отзыв о коллекции Евфимии Павловны Носовой (урожденной Рябушинской) в мемуарах Юрия Бахрушина, племянника ее мужа, с несколькими картинами из ее коллекции, которые ныне радуют нас в Третьяковской галерее. Итак, отрывок из «Воспоминаний Ю.А.Бахрушина»:
«Из сестер наиболее бледной фигурой была старшая Елизавета, жена архитектора Жолтовского, а наиболее яркой — вторая, Ефимия, моя тетка. Она была типичной представительницей меценатствующего московского капитализма. Окруженная поэтами-символистами и художниками-«мирискусниками» — она «рассудку вопреки, наперекор стихиям» превращала памятный мне по детству старый носовский дом на Введенской площади во дворец Козимо Медичи.

Рябушинские имели особенность чрезвычайно громко разговаривать, орать, так что, когда они собирались вместе, всегда казалось, что в доме происходит какая-то невероятная ссора, а на самом деле велся самый мирный, задушевный разговор. Получившие в свое время английское воспитание, они строили свою жизнь в Кучине на манер британских помещиков, увлекались спортом, заводили английские газоны. <…>

Так же как и для Бардыгина, заграница для Ефимии Павловны была недосягаемым образцом совершенства, перед которым она благоговела и которому стремилась всячески подражать. Это подражание выявлялось в слепом следовании всем новейшим, и часто весьма нелепым, парижским модам, в англизированном выезде и лошадях и даже в почтовой бумаге.
Летом в своем имении Кучино она устраивала порфорсные охоты и пейпер-чейсы, где мужчины были одеты чуть ли не в красные фраки. Ее дочери воспитывались по английской методе, и в доме поддерживались английские порядки. <…>

Под плотиной, ловя рыбу, мы чувствовали себя свободно и непринужденно, ни на кого не обращая внимания и забывая все окружающее. Порой Ефимия Павловна, как спортсменка, так же являлась ловить рыбу. Ее сопровождал служитель, несший удобное кресло и большой зонтик. После того как кресло было установлено и зонтик раскрыт, он разматывал удочки, насаживал червяка на крючок и передавал снасть моей тетке, которая закидывала ее в воду, сидя в кресле.
Служитель становился за ее креслом. Если ей удавалось поймать рыбу или надо было сменить насадку, она молча протягивала ее назад, и служитель снимал с крючка рыбу или менял червяка. Мы, взирая на это священнодействие, молча переглядывались и посмеивались исподтишка. Но в конечном итоге все это не мешало нам к вечеру уезжать обратно в Гиреево с большим ведром серебристых лещей, красноперых окуней и прочей мелкой речной рыбешки. <…>

В свое время вся родня матери была против брака дяди с Ефимией Павловной Рябушинской, считая ее семью мало подходящей для солидной жизненной установки Носовых. Но дядя, как единственный, балованный и горячо любимый сын и брат, без особого труда настоял на своем. После совершившегося факта приходилось лишь мириться или закрывать глаза и не обращать внимания на экстравагантность новой невестки. Особенно удачно делал это старик дед. <…>

Как я уже говорил, когда дядя женился, дед мой Носов выстроил себе новый деревянный дом, а старый особняк на Введенской площади подарил сыну. В нем-то и развернулась деятельность Ефимии Павловны. Дед с явным неодобрением следил за всем тем, что происходило в его старом особняке, бывал там редко, лишь в исключительных случаях, но не вмешивался в жизнь любимого сына и единственного наследника. Дядя принимал самое активное участие в работе фабрики, и на этом его интересы кончались, а его супруга широко пользовалась теми огромными прибылями, которые давало дело, для удовлетворения своих фантазий.

Ефимия Павловна широко меценатствовала, но это меценатство резко отличалось от меценатства Мамонтова, Третьякова, Морозова и им подобным. Она не ставила перед собой задачи содействовать развитию и процветанию русского искусства, а ограничивалась более скромной — прославления себя в искусстве. Сомов и Головин писали ее портреты, Голубкина лепила ее бюст, Серов, Сапунов и Судейкин расписывали стены и плафоны ее особняка, и поэт Михаил Кузмин создавал для задуманного ею любительского спектакля пьесу «Венецианские безумцы». Декорации и костюмы были выполнены по эскизам Судейкина и впоследствии изданы отдельной книгой вместе с пьесой. В конечном итоге это была та же бардыгинская книга, та же самореклама, но сделанная не в лоб, а более утонченно и искусно.

Ефимия Павловна собирала старинные силуэты и портреты русских мастеров XVIII века, но не ради их изучения или сохранения, а просто так — надо же что-нибудь собирать, чтобы не отстать от других, раз на коллекционерство мода. И даже здесь она ухитрялась рекламировать себя — репродукции силуэтов из ее собрания появлялись даже в специальных зарубежных изданиях».
Ну да, конечно, надо же что-то коллекционировать… И Евфимия покупает не что-нибудь, а «Портрет Урсулы Мнишек» и другие великолепные русские портреты XVIII века… Кстати, другая картина Левицкого — «Портрет капитан-лейтенанта кн. Григория Алексеевича Долгорукого» — в Третьяковскую галерею после национализации коллекции Евфимии попала не сразу, а сначала была забрана в музей родителей мемуариста — Бахрушинский музей. Что совершенно не помешало Юрию Алексеевичу отзываться подобным образом о коллекции нелюбимой тетушки. Кстати, коллекция еще более презираемого Бахрушиными Бардыгина легла в основу собрания замечательного Историко-художественного музея в Егорьевске…
Ирина Стрельникова
P.S. Спасибо за помощь искусствоведу Валентине Моисеевне Бялик, которая помогла мне найти ответ на вопрос: что же из коллекции Е.П.Носовой попало в Третьяковскую галерею.

P.P.S. О Евфимии и о том, почему у Носовых ее невзлюбили, рассказываю на экскурсии в особняк Носова.

Д.Г. Левицкий. Портрет Урсулы Мнишек. В Третьяковскую галерею поступил в 1917 г. из собрания Е.П. Носовой.

Д.Г. Левицкий. Портрет капитан-лейтенанта кн. Григория Алексеевича Долгорукого. Из собрания Е.П. Носовой. В 1917 г.  послупил в музей АА. Бахрушина, оттуда в 1922 г. — в  Третьяковскую галерею

Ф.С. Рокотов Портрет неизвестного в синем кафтане. В Третьяковскую галерею поступил в 1917 г. из собрания Е.П. Носовой.