Макс Волошин из Коктебеля: 7 пудов мужской красоты

Здесь Булгаков диктовал жене «Дни Турбиных», гостили Цветаева, Горький, Брюсов, Петров-Водкин, Бенуа. В Коктебеле, в небольшом трехэтажном доме, принадлежавшем эксцентричнейшему человеку — поэту и художнику Максимилиану Волошину, в год проживало до 600 человек!.. Сам хозяин называл это «летней станцией для творческих людей»…

«Скажите, неужели все, что рассказывают о порядках в вашем доме, правда?» — спросил у Макса гость. «А что рассказывают?» — «Говорят, что вы позволяете жить в вашем доме только тем, кто поклянётся: считаю Волошина выше Пушкина! И что у вас право первой ночи с каждой приехавшей к вам женщиной. Что ваши гости одеваются в «полпижамы»: один разгуливает по Коктебелю в нижней части на голом теле, другой — в верхней. Еще — что вы молитесь Зевсу. Лечите наложением рук. Угадываете будущее по звёздам. Ходите по воде аки посуху. Приручили дельфина и ежедневно доите его, как корову. Правда это?» «Конечно, правда!» — гордо воскликнул Макс…

Никогда нельзя было понять, дурачится Волошин или нет. Он мог с самым серьезным видом заявить, что поэт Валерий Брюсов родился в публичном доме. Или что сумасшедший, искромсавший картину Репина «Иван Грозный и сын его Иван», очень умен. Макс азартно читал лекции, одна другой провокационнее. Благопристойных матерей семейства он просвещал на тему Эроса и 666 сладострастных объятий. Революционно настроенных студентов-материалистов под видом лекции о Великой Французской революции потчевал россказнями о том, что Мария-Антуанетта жива-здорова, только перевоплотилась в графиню Х и до сих пор чувствует в затылке некоторую неловкость от топора, который отрубил ей голову. Под конец Макс ввернул собственные стихи. Его чуть было не побили.

Его спрашивали: «Вы всегда так довольны собой?» Он отвечал патетически: «Всегда!» С ним охотно приятельствовали, но редко воспринимали всерьёз. Его стихи казались слишком «античными», а акварельные пейзажи — слишком «японскими» (только десятилетия спустя стало понятно, что только Макс-то и умел писать Коктебель). Самого же Волошина называли трудолюбивым трутнем, а то и вовсе шутом гороховым. Он даже внешне был чудаковат: маленького роста, но очень широк в плечах и толст, буйная грива волос скрывала и без того короткую шею. В литературных гостиных острили: «Лет триста назад в Европе для потехи королей выводили искусственных карликов. Заделают ребенка в фарфоровый бочонок, и через несколько лет он превращается в толстого низенького уродца. Если такому карлику придать голову Зевса да сделать женские губки бантиком, получится Волошин». Но сам Макс внешностью своей гордился: «Семь пудов мужской красоты!» — и приукрашал её, как мог. К примеру, по улицам Парижа расхаживал в бархатных штанах до колен, накидке с капюшоном и плюшевом цилиндре — на него вечно оборачивались прохожие.

Круглый и легкий, как резиновый шар, он «перекатывался» по всему миру: водил верблюжьи караваны по пустыне, клал кирпичи на строительстве антропософского храма в Швейцарии (был такой эзотерик, мистик и оккультист Рудольф Штейнер, который не просто создал учение, которое стоило бы назвать Великой Теорией Всего, но и призвал своих сторонников на строительство храма – модели Вселенной, и Макс просто не мог отозваться на такой заманчивый призыв). При пересечении границ у Волошина частенько возникали проблемы: таможенникам его полнота казалась подозрительной, и под его причудливой одеждой вечно искали контрабанду.

Женщины язвили: Макс так мало похож на настоящего мужчину, что его не зазорно позвать с собой в баню, потереть спинку. Он и сам, впрочем, любил пустить слух о своей мужской «безопасности». При этом имел бесчисленные романы. Словом, Волошин был самым чудаковатым русским начала ХХ века. В этом мнении сходились все, за исключением тех, кто знал его мать. Потому что самой чудаковатой была всё-таки она…

Оригинальная мать оригинального человека

Едва выйдя замуж за отца Макса — добропорядочного судейского чиновника, недавняя выпускница Института благородных девиц Елена Оттобальдовна Глезер (из обрусевших немцев) принялась кроить жизнь по-своему. Для начала пристрастилась к папиросам, потом обрядилась в мужичью рубаху и шаровары, потом нашла себе мужское увлечение — гимнастику с гирями, а затем уж и вовсе, бросив мужа, стала жить по-мужски: устроилась на службу в контору Юго-Западной железной дороги. О муже она больше не вспоминала. Разве что лет через двадцать после его смерти, на свадьбе друзей сына — Марины Цветаевой и Сергея Эфрона, — в графе «Свидетели» приходской книги через весь лист подмахнула: «Неутешная вдова коллежского советника Александра Максимовича Кириенко-Волошина».

Понятно, что сына эта удивительная дама воспитывала на свой собственный манер. Недаром она дала ему имя Максимилиан, от латинского maximum. Максу разрешалось всё, за исключением двух вещей: есть сверх положенного (и без того толстоват) и быть таким как все. В гувернантки мать наняла Максу цирковую наездницу: обучать верховой езде и кувыркам под бодрое «алле-оп-ля!». Остальные знания: по истории, географии, геологии, ботанике, лингвистике — мальчик должен был впитывать из самого крымского воздуха. Затем-то Елена Оттобальдовна и оставила сначала Киев, потом Москву: она считала, что Крым — лучшее место для воспитания сына. Тут тебе и горы, и камни, и античные развалины, и остатки генуэзских крепостей, и поселения татар, караимов, болгар, греков. «Ты, Макс, продукт смешанных кровей. Вавилонское смешение культур как раз для тебя», — говорила мать. Она приветствовала интерес сына к оккультизму и мистике и нисколько не огорчалась, что в гимназии тот вечно оставался на второй год. Один из учителей Макса сказал ей: «Из уважения к вам мы будем учить вашего сына, но, увы! Идиотов мы не исправляем». Елена Оттобальдовна только усмехнулась. Не прошло и полугода, как на похоронах того самого учителя второгодник Волошин декламировал свои чудесные стихи — это было первое его публичное выступление…

Официально замуж Елена Оттобальдовна больше не вышла: говорила, что не хочет превращать Макса в чужого пасынка. Просто каждое утро уезжала на длительные прогулки в горы с неким стройным всадником. Вернувшись, трубила в жестяную трубу, призывая Макса к обеду. Казанок с водянистым отваром капусты, оловянные ложки, простой деревянный стол без скатерти на террасе с земляным полом — зато оттуда был виден весь Коктебель. Слева — мягкие очертания холмов, справа — скалистая горная гряда Карадага… Ветра и время высекли на одной скале чей-то бородатый профиль. «Что это за человек увековечен так монументально?» — гадал юный Макс. «Не знаю, но, наверное, этот человек того стоит!», — отвечала мать.

Прошло несколько лет, Макс возмужал и отпустил в точности такую же бороду. Напрасно многие считали, что он сделал это в подражание Карлу Марксу – перед ним с детства был образец для подражания поинтереснее. Хотя марксизму молодой Волошин, в то время студент юридического факультета Московского университета, был не чужд и участвовал в студенческих волнениях. Однажды он даже угодил в тюрьму и от нечего делать часами распевал стихи собственного сочинения. Жандармы вызвали Елену Оттобальдовну, допрашивали о причинах весёлости сына. Она сказала, что Макс всегда такой, и жандармы сделали из этого несколько парадоксальный вывод: надо поскорее его женить. А вскоре Волошин действительно встретил свою будущую жену — Маргариту Сабашникову. Но весёлости это ему не убавило…

Алебастровая жена

В кругу богемы её звали Аморя, но всё же она не могла считаться вполне богемной барышней. Одевалась, во всяком случае, в строгие юбки и английские блузы с высоким воротником. И не имела любовников. Может быть, ей просто не хватало смелости… Она только что вырвалась из дома своего отца, богатого чаеторговца, чтобы посвятить себя живописи. Грезила о безграничной свободе, испепеляющих страстях.

Воплощением всего этого Аморе показался Макс с его немыслимыми нарядами и вечными провокациями. Его же подкупили её золотые ресницы и чуть ощутимая «бурятчинка» (Аморя гордилась, что ее прадед был шаманом, и всюду возила с собой его бубен). Роман начался в Париже — оба слушали лекции в Сорбонне. «Я нашёл ваш портрет», — сказал Макс и потащил Аморю в музей: Таиах, каменная египетская царевна улыбалась загадочной Амориной улыбкой. «Они слились для меня в единое существо, — говорил друзьям Волошин. — Приходится делать над собой усилие, чтобы поверить: Маргарита — из тленных плоти и крови, а не из вечного алебастра. Я никогда ещё не был так влюблен, а прикоснуться не смею — считаю кощунством!» «Но у тебя же хватит здравомыслия не жениться на женщине из алебастра?» — тревожились друзья. Но Макс слишком любил свой Коктебель! Он пересылал туда всё, что, на его взгляд, стоило восхищения: тысячи книг, этнические ножи, чаши, четки, кастаньеты, кораллы, окаменелости, птичьи перья… Словом, сначала Макс отправил в Коктебель копию с изваяния Таиах, а потом… И Маргариту Сабашникову, которую невозможно было бы заполучить в свою коллекцию, не женившись.

…Обвенчавшись, они сели на поезд. Трое суток до Феодосии, потом — на извозчике по кромке моря. Подъезжая к дому, Маргарита увидела странное бесполое существо в длинной холстяной рубахе, с непокрытой седой головой. Существо хриплым басом поприветствовало Макса: «Ну здравствуй! Возмужал! Стал похож на профиль на Карадаге!» — «Здравствуй, Пра!» — ответил Волошин. Маргарита терялась в догадках: мужчина или женщина? Кем приходится мужу? Оказалось, матерью. Впрочем, обращение «Пра», данное Елене Оттобальдовне кем-то из гостей, шло ей необычайно.

Макс и сам, приехав домой, облачился в такой же хитон до колен, подпоясался толстым шнуром, обулся в чувяки, да еще и увенчал голову венком из полыни. Одна девочка, увидев его с Маргаритой, спросила: «Почему эта царевна вышла замуж за этого дворника?» Маргарита Васильевна смутилась, а Макс залился счастливым смехом. Так же радостно он смеялся, когда местные болгары пришли просить его надевать под хитон штаны — мол, их жены и дочери смущаются.

Вскоре в Коктебель потянулись богемные друзья Макса. Волошин придумал для них имя: «Орден Обормотов» — и написал устав: «Требование к проживающим — любовь к людям и внесение доли в интеллектуальную жизнь дома». Каждого отъезжающего гостя «обормоты» провожали коллективной песней и вздыманием рук к небу. Каждого вновь прибывшего встречали розыгрышем. К примеру, приехал человек, хочет по-людски поздороваться, а всем не до него: ловят какую-то даму, убежавшую к морю топиться. «Ищите спасательный круг!» — басит Пра, не выпуская из рук вечной папироски и спичечницы из цельного сердолика. По комнате летают какие-то подушки, книги. Наконец утопленницу приносят — она без сознания, но одежда на ней сухая. Тут только ошеломленный гость начинает понимать, что тут всё — вздор на вздоре. «Макс, ради Бога, в следующий раз никаких комедий», — просят на прощание гости. «Ну что вы, я и сам от них устал», — хитро улыбается Волошин.

На вкус Маргариты всё это было как-то глупо и провинциально. Возможно, ей бы понравилась одна пижама на двоих и право первой ночи, да только в реальности ничего подобного не было. Эти слухи, кажется, распускал сам Макс… Такой необычайный, такой свободный от предрассудков, на деле он только валял дурака или бродил по горам со своим мольбертом. Тем временем из Петербурга доходили смутные вести о том, как символисты строят новую человеческую общину, где Эрос входит в плоть и кровь… В общем, Маргарита захотела в Петербург, и Макс покорился.

В столице молодые поселились на Таврической, в доме номер 25. Этажом выше, в полукруглой мансарде, жил модный поэт Вячеслав Иванов, по средам здесь собирались символисты. Макс принялся бурно декламировать, спорить, цитировать, Аморя же вела тихие разговоры с Ивановым: о том, что жизнь настоящей художницы должна быть пронизана драматизмом, что дружные супружеские пары не в моде и достойны презрения. Однажды Лидия, жена Иванова, сказала ей: «Ты вошла в нашу с Вячеславом жизнь.Уедешь — образуется пустота». Решено было жить втроем. А Макс? Он лишний и должен катиться в свой Коктебель, разгуливать там в хитоне, раз уж ни на что более смелое его не хватает…

Макс Аморю не осуждал и ни к чему не принуждал. На прощание он даже прислал Иванову новый цикл своих стихов — тот, впрочем, отозвался о них с большой резкостью. Лишь самые близкие знали: Макс не столь толстокож, каким хочет казаться. Вскоре после расставания с женой он признался в одном письме: «Объясните же мне, в чем мое уродство? Всюду, и особенно в литературной среде, я чувствую себя зверем среди людей — чем-то неуместным. А женщины? Моя сущность надоедает им очень скоро, и остается только раздражение…»

…А «семьи нового типа» у Маргариты с Ивановыми так и не получилось. Взрослая дочь Лидии от первого брака — белокурая бестия Вера — очень скоро заняла ее место в «тройственном союзе». А когда Лидия умерла, Вячеслав женился на Вере. Нежной Аморе оставалось только писать бесконечные этюды к задуманной картине, в которой Иванов изображал Диониса, а она сама — Скорбь. Картина так никогда и не была закончена.

Мистификация века

Макс горевал недолго. Нет Амори — есть Татида, Маревна, Вайолет — синеглазая ирландка, она бросила мужа и помчалась за Волошиным в Коктебель. Но все это так, мимолетные романы. Только одна женщина зацепила его всерьез: Елизавета Ивановна Дмитриева, студентка Сорбонны по курсу старофранцузской и староиспанской литературы. Совсем не красавица: хромая от рождения, полноватая, непропорционально большеголовая. Зато мила, обаятельна и остроумна. Гумилев пленился первым. Он и уговорил Лилю ехать на лето в Коктебель, к Волошину. В толпе гостей Николай и Лиля бродили за Максом по горам, а он то и дело останавливался, чтобы приласкать камни или пошептаться с деревьями. Однажды Волошин спросил: «Хотите, зажгу траву?» Простер руку, и трава загорелась, и дым заструился к небу… Что это было? Неизвестная науке энергия или очередная мистификация? Лиля Дмитриева не знала, но Максово зевсоподобие сразило ее. И, увидев каменный профиль на Карадаге, справа от Коктебеля, она не слишком удивилась: «Волошин, это ведь ваш портрет? Хотела бы я видеть, как вы это проделали… Может быть, специально для меня запечатлеете свой лик еще раз — слева от Коктебеля, под пару первому?» «Слева — место для моей посмертной маски!» — отшутился Макс. Сама Пра поощрительно улыбалась, вслушиваясь в их диалог. Волошин был влюбчив, вот и влюбиться. Вспыхнул роман… Получив отставку, Гумилев еще с неделю пожил у Волошина, гулял, ловил тарантулов. Затем написал замечательный поэтический цикл «Капитаны», выпустил пауков и уехал.

Волошин женился бы на Лиле сразу, но сначала нужно было развестись с Сабашниковой, а это оказалось делом непростым и долгим. Что ж! Влюбленные готовы были ждать. Под влиянием Макса Лиля принялась писать стихи — все больше по старофранцузским и староиспанским мотивам: о шпагах, розах и прекрасных дамах. Решено было ехать публиковаться в Петербург, к приятелям Волошина, возглавлявшим модный журнал «Аполлон». Гумилев, кстати, тоже был одним из редакторов «Аполлона». И сделал все, чтобы конверт со стихами Дмитриевой журнал вернул нераспечатанным. Оказалось, он так и не простил свою неверную возлюбленную. Все это стало завязкой великой мистификации, придуманной и срежиссированной Максом Волошиным.

В один прекрасный день главный редактор «Аполлона» Сергей Маковский получил письмо на надушенной бумаге с траурным обрезом. Девиз на сургучной печати гласил: «Горе побежденным». В письме были стихи — о шпагах, розах и прекрасных дамах, — подписанные таинственным именем: Черубина де Габриак. Обратного адреса на конверте не было. «Католичка, полуиспанка-полуфранцуженка, аристократка, очень юная, очень красивая и очень несчастная» — сдедуктировали в «Аполлоне». Особенно заинтригован был сам Маковский. «Вот видите, Максимилиан Александрович, — в тот же вечер говорил он Волошину, показывая стихи Черубины, — среди светских женщин встречаются удивительно талантливые!» А вскоре таинственная Черубина позвонила Маковскому, и начался головокружительный телефонный роман. Влюбился не только Маковский, который хотя бы слышал голос Черубины, но и — уж совсем заочно — художник Константин Сомов, поэты Вячеслав Иванов, Гумилев, Волошин (по крайней мере, он так говорил), да весь Петербург! Когда Черубина сказала по телефону, что опасно больна, на первых страницах газет появились сводки о состоянии ее здоровья. Когда, выздоровев, отправилась к родне во Францию, билеты на парижский поезд были раскуплены в считаные часы. А потом с той же скоростью улетел яд в аптеках, когда Черубина, вернувшись в Петербург, по настоянию своего исповедника-иезуита дала обет постричься в монахини. Истинное безумие охватило мужчин!

Были у таинственной поэтессы и недоброжелатели. К примеру, Елизавета Дмитриева, жившая в Петербурге почти затворницей, умудрялась распространять меткие эпиграммы и пародии на Черубину де Габриак. Считалось, что Лиля просто страдает от ревности. Мстительный Гумилев торжествовал. И, чтоб сделать ей еще больнее, принялся повсюду говорить о Дмитриевой непристойности. Одну из них услышал Волошин и отвесил Гумилеву пощечину. Кто бы мог ожидать рукоприкладства от вечно добродушного, толстокожего Макса…

Стреляться решили – ну где ж ещё? — на Черной речке. Секундантам с трудом удалось смягчить условия: вместо дуэли с пяти шагов до смерти — единственный обмен выстрелами с двадцати шагов. Настоящие дуэльные пистолеты нашли с трудом, и такие старые, что вполне могли помнить Пушкина с Дантесом. Наконец ненастным ноябрьским утром прогремели два выстрела. Когда дым рассеялся, оба врага стояли на ногах. Повезло… Полиция раскрыла это дело, обнаружив на месте дуэли галошу одного из секундантов. Трагедия превращалась в фарс.

Не успел Петербург обсудить скандальные подробности, как грянула новая сенсация: Черубины де Габриак не существует! Елизавета Дмитриева, выслушав очередной упрёк в несправедливости, проговорилась: «Черубина — это я». Оказалось, автор ее писем в «Аполлон» — Волошин. Он же сочинил сценарий телефонных разговоров Черубины с Маковским. И болезнь, и Париж, и исповедника-иезуита, и даже вражду Черубины с Дмитриевой — всё это придумал Макс. Он учёл всё — кроме того, что его обожаемая Лиля сама отравится сладким ядом коленопреклоненной любви Маковского.

Они даже попытались встретиться — Маковский увидел, как некрасива его Черубина, и всё было кончено. Но и от Макса Лиля ушла. Она сказала, что не может больше писать стихов, не может и любить — и это месть Черубины. Ей все казалось, что она — самозванка, что однажды на улице к ней подойдет настоящая Де Габриак и потребует ответа…

 «Обормотов» атакуют

С тех пор Волошин всерьёз не влюблялся и о женитьбе не помышлял. Зато его гостеприимство достигло теперь каких-то вселенских масштабов! К дому постоянно пристраивались какие-то терраски и сарайчики, ведь «обормотов» от лета к лету становилось всё больше. Что причиняло немало беспокойства добропорядочным соседям — семейству коктебельской помещицы Дейша-Сионицкой. Эта высоконравственная, набожная и страшно серьёзная дама в пику «Ордену обормотов» основала Общество благоустройства поселка Коктебель, и началась война! Общество благоустройства, обеспокоенное тем, что «обормоты» купаются голыми, мужчины и женщины вперемешку, установило на пляже столбы со стрелками в разные стороны: «для мужчин» и «для женщин». Волошин собственноручно распилил эти столбы на дрова. Общество благоустройства пожаловалось в полицию. Волошин объяснил, что считает неприличным водружение перед его дачей надписей, которые люди привыкли видеть только в сортире. Суд взыскал с Волошина штраф в несколько рублей. «Обормоты» во главе с Пра темной ночью устроили Дейша-Сионицкой кошачий концерт.

Удивительно, но и в 1918-м, когда в Феодосии началась чехарда со сменой власти, республика поэтов и художников процветала всего в десятке километров. Здесь принимали, кормили и спасали всех, кто в этом нуждался. Это напоминало игру в казаки-разбойники: когда генерал Сулькевич выбил красных из Крыма, Волошин прятал у себя делегата подпольного большевистского съезда. «Имейте в виду, когда вы будете у власти, точно так же я буду поступать и с вашими врагами!» — пообещал Макс спасённому на прощание. И не соврал.

При большевиках он развернул было бурную деятельность. Оставив «обормотов» на Елену Оттобальдовну, отправился в Одессу. Объединил местных художников в профсоюз с малярами: «Пора возвращаться к средневековым цехам!» (При всей абсурдности идеи, в голодные времена это оказалось настоящим спасением для художников.) Потом взялся за организацию писательского цеха. Бегал, сиял, договаривался с властями. На первое заседание явился при параде: в какой-то рясе и висящей за плечами тирольской шляпе. Мелкими грациозными шажками направился к эстраде: «Товарищи!..» Дальнейшее заглушил дикий крик и свист: «Долой! К черту старых, обветшалых писак!» «Вы не понимаете, давайте же объяснимся», — суетился Макс. На другой день в одесских «Известиях» вышло: «К нам лезет Волошин, всякая сволочь спешит теперь примазаться к нам». Обескураженный Макс вернулся в Коктебель. И с тех пор вообще не любил оттуда выезжать.

В 1922 году в Крыму начался голод, и Волошиным пришлось питаться орлами — их на Карадаге ловила старуха-соседка, причём известна такая деталь: ловила юбкой. Просто она была проворнее орлов и успевала их этой юбкой накрыть, пока не улетели. Всё бы ничего, да Елена Оттобальдовна стала заметно сдавать. Макс даже переманил для неё из соседнего селения фельдшерицу — Марусю Заболоцкую. Маруся выглядела единственным неорганичным элементом этого всетерпимого дома — слишком заурядна, слишком угловата, слишком забита. Она не рисовала, не сочиняла стихов. Зато была добра и отзывчива — совершенно бесплатно лечила местных крестьян и до последнего дня заботилась о Пра.

Когда в январе 1923 года 73-летнюю Елену Оттобальдовну хоронили, рядом с Максом плакала верная Маруся. На следующий день она сменила свое заурядное платье на короткие полотняные штанишки и расшитую рубаху. И хотя при этом лишилась последних признаков женственности, зато сделалась похожей на Пра. Мог ли Волошин не жениться на такой женщине? Отныне о гостях заботилась Маруся. Этот дом стал для богемы единственным островком свободы, света и праздника в океане серых советских будней. И были песни, и вздымание рук к небу, и розыгрыши, и вечный бой с приверженцами унылого порядка. Дейша-Сионицкая была сметена историей, но вместо неё с Волошиным теперь враждовали коктебельские крестьяне — те самые, которые бегали к Марусе бесплатно лечиться. Однажды они предъявили Максу счет за овец, якобы разорванных его собаками. Рабоче-крестьянский суд обязал Волошина под угрозой выселения из Коктебеля отравить псов. Каково это было сделать ему, который и мухи за всю свою жизнь не обидел?! Всё дело в том, что Коктебель стал популярным курортом, и местные приноровились сдавать комнаты дачникам. А Волошин со своим непомерным гостеприимством портил весь бизнес. «Это не по-коммунистически — пускать иногородних жить бесплатно!» — возмущались крестьяне. Впрочем, у фининспекции к Волошину была прямо противоположная претензия: там не верили в бесплатность «станции для творческих людей» и требовали уплаты налога за содержание гостиницы.

11 августа 1932 года в 11 утра пятидесятипятилетний Волошин скончался. Он завещал похоронить себя на холме Кучук-Енишар, ограничивающем Коктебель слева, так же как Карадаг ограничивает его справа. Гроб, казавшийся почти квадратным, поставили на телегу: тяжесть такая, что лошадь встала, недотянув до вершины. Последние двести метров друзья несли Макса на руках — зато обещание, данное когда-то Лиле Дмитриевой, было выполнено: куда ни посмотри, и справа, и слева от Коктебеля теперь был Макс Волошин.

Овдовев, Марья Степановна Волошина коктебельских порядков не изменила. Принимала в доме поэтов, художников, просто странников. Платой за проживание были по-прежнему любовь к людям и внесение доли в интеллектуальную жизнь…

Ирина Стрельникова

#совсемдругойгород экскурсии по Москве