Врубель в любви и в болезни

Первым наброски «Демона сидящего» увидел отец, и написал родным: «На первый взгляд Мишин Демон показался мне злою, чувственною, пожилой бабой». Михаил и сам видел: с каждым днем черты злого духа на его картине обретали все большее сходство с Эмилией Львовной Праховой. «Она, опять она, как же мне избавиться от этой женщины?», — мучился и тосковал Врубель…

Врубель. Демон сидящий
Демон сидящий

1884 год. Насвистывая романс, Врубель выводил на церковных стенах фигуры святых, куда больше заботясь об изяществе, чем о скорбности ликов. «Михаил Александрович, будьте любезны прерваться», — в пустом храме голос заказчика, Адриана Викторовича Прахова, прозвучал гулко и странно. Михаил спустился со строительных лесов и вопросительно уставился на посетителя. «Натурой, по всей видимости, послужила моя жена?», — кивнул Прахов на фигуру Богоматери. Сходство было не то чтобы очевидное, но угадывалось. Во всяком случае лучистые глаза Эмили Львовны, так похожие на драгоценные камни, смотрели со всех стен. Кого бы ни писал Врубель — архангела, или великомученика, все выходили на одно лицо. «Должен вас предупредить: это добром не кончится! — Не дождавшись ответа, продолжил Прахов. — Ваше неумеренное восхищение моей супругой компрометирует ее. К тому же портретное сходство в иконописи неуместно. Боюсь, если так пойдет дальше, о новом заказе и речи быть не может!»

…Когда для реставрации фресок XII века в киевской Кирилловской церкви меценату и историку искусств Прахову понадобился недорогой, но способный рисовальщик, он обратился к профессору петербургской Академии художеств Чистякову. Тот порекомендовал Врубеля: «Он — мой лучший ученик, более талантливого я не знаю». Так Михаил попал в Киев.

— Сударь, как мне найти Кирилловскую церковь? — сойдя с поезда, обратился Врубель к прохожему.

— Возьмите извозчика и скажите ему, чтоб отвез Вас  к дому для умалишенных, — ответил незнакомец.

…Можно представить, как не понравился впечатлительному Врубелю этот ответ. Но загадка скоро разрешилась: нарядная Кирилловская церковь стояла на территории психиатрической лечебницы.  Впрочем, задумываться о мрачных предзнаменованиях Михаилу было некогда: он принялся за работу. Врубель  великолепно «чувствовал стену», научился работать широкими цветовыми пятнами, как древние мастера. Вот только вместо того, чтобы восстанавливать древние фрески, он принялся писать новые. До поры до времени это всех устраивало. Перспективы были самыми радужными: в Киеве возводился помпезный Владимирский собор, отделку поручили все тому же Прахову. Адриан Викторович давно уже намекнул Врубелю: готовь эскизы росписи.И что теперь?  Ну до чего же не вовремя обрушилась на Михаила эта любовная напасть!

Эмилия Прахова
Эмилия Прахова

В свои двадцать шесть Врубель в душе оставался подростком — во всяком случае в том, что касалось женщин. Он многое отдал бы за благосклонность светской львицы, опытной и самоуверенной  Эмилии Львовны Праховой. Но жена патрона была ему «не по зубам». Миша все старался поразить ее воображение: мог, к примеру, прийти на званный вечер, нарочно выпачкав нос зеленой краской. Но ничего, кроме насмешек, это не порождало. Был, впрочем, момент, когда Эмилия Львовна обратила на талантливого мужниного протеже свое благосклонное внимание. Но дальше букетов, многозначительных взглядов и вздохов Врубель так и не пошел — может, от природной застенчивости, а, скорее, из неловкости перед своим благодетелем Адрианом Викторовичем.  А тут у госпожи Праховой нашлись поклонники и поинтереснее Врубеля. К примеру, один гусарский полковник, привыкший штурмом брать любую крепость…  Михаил слагал сонеты — полковник нанимал тройку и увозил Эмилию Львовну на загородный пикник. Михаил дарил акварели — полковник — яхонтовые серьги. Михаил ревновал, не поднимая глаз — полковник самодовольно усмехался в пышные усы.

эскиз Богоматери в Кирилловской церкви, Киев
эскиз Богоматери в Кирилловской церкви, Киев

Единственное, что оставалось Врубелю — это рисовать любимую. Столь явную страсть удобно было использовать в качестве ширмы, и Эмилия Львовна постаралась направить ревность мужа по ложному следу.  В конце концов раздраженный Адриан Викторович изгнал из дома не полковника, а ни в чем не повинного художника. Впрочем, дело было обставлено с большим тактом: Врубелю оплатили поездку в  Венецию, якобы, для изучения техники мозаики, необходимой для отделки Владимирского собора.

…Когда он вернулся в Киев, речи о возобновлении работы не заходило. Да и к Праховым его больше не звали. Он еще пытался бороться. Самовольно отправил в комиссию по строительству Владимирского собора серию акварельных эскизов росписи, сопроводив пояснением: «Я старался сделать иллюзию Христа наивозможно прекрасною». «Милостивый государь! — ответили Врубелю. — Ваши эскизы, выполненные с большим искусством, тем не менее, приняты быть не могут. Слишком велико расхождение с православным иконографическим каноном». Роспись Владимирского собора была поручена другому художнику — Виктору Васнецову. Это был конец надеждам. Вот тогда-то отставленному иконописцу и пришел дерзкий замысел Демона. Черты у нового героя остались прежними, женскими. Но вместо ангельской чистоты Врубель теперь писал на этом лице  грубую чувственность и лукавство…

Он и сам словно огрубел душой. И, будто назло отвергнувшей его женщине, упивался радостями невоздержанности. Его в равной степени увлекал и алкоголь, и нетребовательные девицы. Сам Михаил  называл свою новую жизнь «гомеризмом». Множество людей идут по этому пути — и ничего. Но именно Врубелю пришлось заплатить за свой «гомеризм» страшную цену…

Боже, Левочку храни!

Перед Врубелем вставал призрак долговой ямы. Ведь новых сколько-нибудь серьезных заказов не предвиделось, а, если и случались, Михаил не умел этим воспользоваться.

Однажды утром к нему заглянул Васнецов: Врубель спал на прорванном диванчике, а рядом, на мольберте стояла удивительная картина:  «Христос в Гефсиманском саду». «Шедевр!» — понял  Васнецов и побежал за собирателем живописи Терещенко. Тот согласился купить картину за 300 рублей — редкая удача! Да вот только денег при покупателе не оказалось, и сделка перенеслась на день. Когда Терещенко на другое утро вошел к Михаилу, на полотне вместо Христа красовалась … рыжая циркачка. Художник  объяснил: «Вчера ходил в цирк. Захотелось написать, а холст купить  не на что»…

Иной раз приходилось браться за самые пустячные заказы. В  семье по соседству были именины, и Михаила попросили написать поздравительный адрес. На голубом коленкоре он вывел каллиграфическим подчерком: «Боже, Левочку храни!», — а по краям пустил причудливый орнамент. Этой работой он даже гордился — до того вышло мило и изящно.

Изящество Михаил ценил превыше всего. Не только в рисунке, но и в одежде. Если пачкались манжеты, он шел покупать новую рубашку, не печалясь, что таким образом остался без обеда.  Задолжал прачке, дворнику, но по утрам умывался духами, выливая в таз по целому флакону. Отдавал свои картины за гроши, чтобы купить лишний цилиндр, галстук, пару белых перчаток или черных гамаш. Его отличало щегольство, и даже не совсем тонкое, почти офицерская молодцеватость осанки. Если уж говорить начистоту, со стороны его можно было принять за чиновника средней руки, но с большими амбициями, обычного польского шляхтича в поисках фортуны. Современники писали, что во Врубеле поражает заурядность внешности, и только пристальное настороженное выражение глаз выдает в нем художника.

Собственной нищеты Врубель словно не замечал. Писал родным: «У меня прекрасная комната». Увидев эту «прекрасную комнату», отец, навестивший Мишу в 1886 году,  ужаснулся: «Вся меблировка — два простых табурета и кровать. Ни теплого одеяла, ни теплого пальто. Может быть, в закладе. В кармане всего 5 копеек, буквально… Больно, горько до слез мне было все это видеть. Ведь столько блестящих надежд! Ведь уже 30 лет. И что же?».

Чужие люди

Отец и сын были поразительно похожи: то же породистое лицо, с первого взгляда выдающее польское происхождение, та же ладная, изящная, невысокая фигура, те же пшеничные усы — старший и младший Врубели даже подвивали их на один манер. При этом никогда не понимали друг друга, словно чужие. Александр Михайлович — бывший строевой офицер, а после — военный юрист, честный и добрый, но несколько ограниченный человек, ревностный католик и добросовестный служака, хотел видеть в старшем сыне свое продолжение. Тот же больше тянулся к мачехе — Елизавета Христиановна была артистической натурой,  учила пасынка понимать музыку, рисовать, декламировать по-гречески «Иллиаду», на латыни «Энеиду», по-итальянски «Божественную комедию». Она, как могла, старалась заменить троим детям Александра Михайловича умершую мать (Анны Григорьевны Врубель не стало, когда Мише едва исполнилось три года). Но, видно, не сумела — Михаил поспешил навсегда покинуть отчий дом, едва окончив гимназию. Учиться он поехал в Петербург, на юридический факультет университета. Почему-то очень многие  из тех, чьи имена составляют гордость русского искусства, для начала поступали именно туда — словно, пытаясь обмануть судьбу…

Учиться как следует Врубелю было некогда — отец присылал гроши, и нужно было добывать хлеб насущный. Многие студенты подрабатывали тогда репетиторством, вот и Михаил взялся подготовить к экзаменам в университет отпрыска богатой петербургской семьи Беров. Его наняли с проживанием — очень выгодные условия! Но и, когда его подопечный сам стал студентом и перестал нуждаться в репетиторе, Врубель на несколько месяцев задержался в доме Беров. Он был обаятелен, эрудирован, умел к себе расположить — к тому же был незаменим во всевозможных домашних театрах, буриме и живых картинах. После Беров Врубель — так же на правах полурепититора, полуприживала — поселился у  Весселей, потом у Пампелей, у Валуевых, у Симоновичей… Чужие люди брали Мишу в Европу, одевали за свой счет, абонировали ему ложу в опере. Врубель признавался сестре Анне: «Я не только не горд, я почти подл в денежных отношениях». Это причиняло беспокойство родным, отец писал: «Да когда же кончатся благотворения и наступит пора независимого состояния для Миши? Ведь он давно уже Михаил Александрович».

Окончив с грехом пополам университет и промучившись год в канцелярии военно-судного управлении, Врубель вдруг круто  поменял жизнь: поступил в Академию художеств. Отец, узнав об этом, несколько воспрял духом — все лучше, чем жуировать в гостиных! Только вот, навестив сына в Киеве, Александр Михайлович вернулся совершенно разбитый и вскоре опасно заболел.  Телеграммой вызвали Мишу. Несколько недель в лоне семьи, в Казани (Врубель-старший был переведен туда по службе), кроме  раздражения, ничего Михаилу не принесли — не считая, конечно, подарков: теплого пальто и двух пар зимних сапог. Денег, выданных на обратную дорогу, до Киева не хватило, пришлось задержаться на полпути, в Москве.

Хорошо еще, что Врубель встретил на улице старого знакомого — Константина Коровина. Они поселились вместе в тесной мастерской на малой Дмитровке. Топить было нечем, и по утрам в тазу для умывания — один лед. Однажды Врубель при Коровине стащил с себя рубаху, и тот увидел: вся грудь друга исполосована шрамами.

— Тебя, Миша, словно черт драл!

— Черт? Да, верно. Это был черт в юбке. Да шучу, Костя, шучу. Просто я любил одну женщину, а она меня не любила. Вот я и резал себя бритвою, чтобы душа не так болела… А, кстати, напишу-ка я письмо ее мужу. Может, пришлет денег нам с тобой на дорогу до Киева? Там, по крайней мере, теплее, чем в этой растреклятой  Москве…

Ответа от Прахова так и не дождались. Зато, когда положение сделалось совсем отчаянным, вмешалась сама судьба — в лице мецената и открывателя всевозможных талантов, железнодорожного магната Саввы Ивановича Мамонтова.

И снова в людях

«Вы видели его наброски?.. Ужас!», — шепотом жаловался Савва Мамонтов. Приютить Врубеля он, конечно, приютил — сработало его безошибочное чутье на гениев — но ни самого художника, ни его живописи, не понимал и не любил. А супруга Мамонтова — Елизавета Григорьевна, так просто Врубеля не переносила. Она не была искушена в искусствах, к тому же, истово верила в Бога, вот и требовала гнать взашей богоотступника, который после росписи храмов стал рисовать демонов…

Но Савва был тверд. Немного позже именно Врубелю он закажет расписать стены павильона художественного отдела Нижегородской выставки, оформление которого он курировал. Так  Врубель напишет свои знаменитые панно «Принцесса Греза» и «Микула Селянинович». Но комиссия, присланная из Петербургской Академии художеств, эти работы отвергнет – слишком далеко от академического стандарта. И тогда Савва спешно построит на собственные деньги новый павильон – не на территории выставки, а рядом, перед входом. И напишет над входом: «Выставка декоративных панно художника М. А. Врубеля, забракованных жюри императорской Академии художеств». Он действительно делал для своих худжников больше, чем мог бы отец родной…

За заботы Врубель отплатил Савве Ивановичу неоднозначным портретом
За заботы Врубель отплатил Савве Ивановичу неоднозначным портретом

«Я отлично устроился у Мамонтова, — писал Врубель сестре. — Работаю над «Демоном». Остальное время провожу между кавалькадами и спаньем». В Москвовском доме Мамонтова на Садово-Спасской  привечали многих художников: Серова, Васнецова, Поленова, Репина, теперь вот Коровина с Врубелем… Для гениев была обустроена особая спальня: на первом этаже, с пятью стоящими в ряд кроватями. Савва Иванович со своими постояльцами не церемонился. Однажды за столом Врубель взялся за бутылку дорого вина — хозяин его одернул: «Это не про твою честь. С тебя довольно чего попроще». Михаил Александрович окинул благодетеля презрительным взглядом, и Мамонтов прикусил язык. И, чтоб загладить вину, даже отдал Врубелю под мастерскую собственный кабинет — Михаилу понравилось там освещение.

«Демон сидящий» был закончен в 1890 году. С первыми набросками картина имела мало общего, и в лице романтического атлета уже не было явного сходства со «злою, чувственною, пожилою бабою». Разве что глаза Демона лучились по-прежнему… Это было только началом врубелевской «демониады» — вскоре Михаил по заказу художника Петра Кончаловского нарисовал иллюстрации к лермонтовскому «Демону». И тот же образ воплотил в глине (много позже, в 1928 году скульптурную голову Демона разобьет в Русском музее некий душевнобольной). В Петербурге стали поговаривать об одержимости художника дьяволом и … скупать его работы. Так Врубель вошел в моду. Рекой полились заказы: картины, мозаики, панно, оформление интерьеров… Для Алексея Викуловича Морозова Врубель расписал стены готического кабинета картинами из «Фауста»…

Фрагмент росписи готического кабинета особняка Морозовых в Подсосенском.
«Полет Фауста с Мефистофелем» Фрагмент росписи готического кабинета Морозова

Заплатили ему за Мефистофеля щедро. Жизнь налаживалась! Врубель до того воспрял духом, что даже задумал жениться. Сначала — на приятельнице Мамонтовых Марье Константиновне Олив. Потом — на Елене Кончаловской — дочери художника Петра Кончаловского. Потом — на подросшей Вере Саввишне  Мамонтовой. Все три девицы Врубелю отказали. К счастью, нашлась четвертая…

Призрачное счастье

В Петербург писать декорации к «Гензелю и Гретель» — постановке частной оперы Мамонтова — должен был ехать Константин Коровин. Но он заболел, и Савва Иванович послал Врубеля.

В здании панаевского театра — репетиция. Врубель вошел в полутемный зал, и замер, ошеломленный: волшебный женский голос на темной сцене выводил прелестные фиоритуры… В перерыве Михаил кинулся за кулисы. «Кто поет Гретель?» — «Я» — «Дайте скорее вашу руку! Позвольте же поцеловать!»… Он сразу влюбился — не столько в женщину, сколько в создание своего воображения: голос, тонкие пальцы, аромат духов, манеру смущенно смеяться… И только потом узнал, что зовут чаровницу Надеждой Ивановной Забелой, что она молода и по-своему красива: аристократически-тяжелый подбородок, узкое лицо, крупный нос, светло-голубые насмешливые глаза…

Надежда Забела-Врубель в роли Царевны-лебедь
Надежда Забела-Врубель в роли Царевны-лебедь
Врубель. "Царевна-лебедь"
«Царевна-лебедь»

На одну только оперу «Садко», где пела Забела, Врубель ходил потом девяносто раз. Писал сестре, что, если Надежда Ивановна откажется выйти за него, он покончит с собой. Она не отказала, хотя вся ее семья восставала против этого брака: слава Врубеля была скандальной, заработки случайными, к тому же он много пил и безумно сорил деньгами. Кстати, к свадьбе Михаил Александрович подарил невесте чудную брошь с опалом и бриллиантами вокруг…

Врубелю было сорок, Забеле — двадцать восемь, когда они поженились в Женеве. Потом путешествовали по Швейцарии, Италии, Греции. А вернулись в Харьков, где у Наденьки был ангажемент. Художника Врубеля там не знали, но заскучать он не успел: жена объявила, что будет петь Тамару — в театре принято решение ставить «Демона». Мог ли Врубель остаться в стороне? Он предложил свои услуги в качестве оформителя спектакля, и сочинил столь фантастические и непригодные для реальности декорации, что сам чуть не погиб, когда конструкция внезапно обрушилась. Зато костюм, прическа, грим, придуманные Врубелем для жены, были великолепны…

Вскоре Мамонтов призвал супругов в Москву. Для Врубеля накопилось много работы, да и с Забелой мечтал познакомиться начинающий композитор — Римский Корсаков, тоже мамонтовский протеже. Очень скоро Надежду Ивановну стали называть «корсаковской певицей»: специально под нее ставились оперы  «Псковитянка», «Майская ночь», «Снегурочка», «Моцарт и Сальери», «Сказка о царе Салтане». В последней она пела Царевну-Лебедь — считается, что врубелевская «Царевна Лебедь» написана с нее. Впрочем, лицо на картине очень мало напоминает Забелу, зато многие видят сходство с … одной из дочерей Эмилии Львовны Праховой.

Как бы там ни было, Врубель, женившись, перестал тосковать о несбывшейся когда-то любви, и на какое-то время сделался совершенно счастливым человеком. О демонах он, казалось, забыл навсегда. Своего дома они с женой так и не завели — снимали в Москве квартиру за квартирой, и каждый раз тратили уйму денег на обустройство: проводили новомодное электричество, заводили лифт, обставлялись дорогой мебелью — иной раз Михаил сам мастерил какие-то изысканные, диковинные шкафчики или обтягивал кресла уникальной восточной тканью — его талант был удивительно многогранен… Бывало, что за месяц супруги издерживали по 800 рублей — больше, чем уходило на быт у Саввы Мамонтова, страшное расточительство!

В один из счастливых московских дней Врубель получил телеграмму: отец при смерти. Михаил поехал прощаться, но переключиться на печальный лад не сумел: у постели умирающего все шутил, заказывал к обеду шампанское и поднимал игривые тосты. Сестра Анна упрекала его в черствости, каменном бесчувствии — тот объяснил, что не в силах спуститься с заоблачных высей творчества к будничной житейской прозе. «Мишенька, но ведь тем, кто бежит от реальности, она жестоко мстит», — грустно сказала сестра…

Врубель. «Демон поверженный»
«Демон поверженный»

Врубель поверженный

На пятом году семейной жизни, в сентябре 1901 года, у Врубелей родился сын. У Саввочки были материны голубые глаза и уродливая заячья губа. Для Врубеля, поклонника всего изящного, это был страшный удар! Он говорил: «Наш род обречен на вырождение. В этом — только моя вина». Но в чем та вина — не объяснял. Он теперь находился в постоянной тревоге. Сестра Надежды Забелы — Екатерина Ге писала: «Все близкие и знакомые замечали, что с Михаилом Александровичем происходит что-то неладное. Но сомневались: все-таки в речах его никогда не было бессмыслицы, он узнавал всех, все помнил. Он сделался лишь гораздо самоувереннее, перестал стесняться с людьми и говорил без умолку».

Эти периоды вдруг сменялись крайней нелюдимостью. И тогда Врубель надолго запирался в мастерской. Он снова писал Демона. Был заказан огромный холст — позже Врубель пришил к нему еще кусок, чтобы дописать фон — Кавказские горы. Он стоял у мольберта по 20 часов подряд! Написанное очищал, начинал заново, в нетерпении залеплял куски непросохшей краски газетной бумагой и писал по ней… Самым трудным было поймать нужное выражение лица. Однажды Врубель нашел то, что искал:  в иступленном, больном взгляде этого человека читалось гордое и злобное нежелание смириться с поражением. Художник даже не сразу понял, что глаза эти он видит в зеркале…

Порой на Михаила накатывали приступы агрессии, и тогда он выходил на улицу. Однажды избил извозчика, потом капельдинера в театре, газетного репортера… Жена писала Римскому-Корсакову: «Вообще это что-то неимоверно странное, ужасное. В нем как будто бы парализована какая-то сторона его душевной жизни… Ни за один день нельзя ручаться, что он кончится благополучно». Врубель теперь почти не ел, бросил умываться и бриться, не стал даже лечиться, когда началась лихорадка. Врачи считали, что это — нервное. Что пациенту надо поменьше работать и побольше спать. Только вот беда — спать-то Врубель как раз и не мог: стоило задремать, как во сне ему являлся Демон и требовал немедленно становиться за мольберт… В одно из таких «посещений» Врубелю было велено назвать картину «Ikone», то есть «Икона». Но с таким названием на выставку не брали — пришлось остановиться на «Демоне поверженном».

На выставке «Мир искусства» полотно вызвало настоящую сенсацию! Женственно-хрупкое, почти бесплотное и бесполое существо синеватого цвета, словно мертвая ощипанная птица. Впрочем, пока шла выставка, Михаил Александрович приходил каждое утро и переписывал картину: Менялся нос, глаза, в иные дни Демон становился особенно страшен, в другие — жалок…

…Скоро наступила развязка: обеспокоенные друзья-художники организовали Михаилу Александровичу консультацию у Бехтерева, питерского светила психиатрии. И тот поставил диагноз: неизлечимый прогрессивный паралич вследствие сифилитической инфекции. (Видимо, отсюда и заячья губа — среди детей больных сифилисом такое встречается). Через несколько дней этот диагноз подтвердил и московский консилиум с участием  профессора Сербского. У него-то, в психиатрической клинике Императорского Московского Университета, Врубель и лечился. Вышел оттуда через год — сломанный, выжженный изнутри, но все же почти выздоровевший. Он так надеялся, что все его несчастья позади!.. О Демоне он больше не вспоминал — объявил, что отныне станет рисовать только жену и сына. За четыре сеанса портрет Саввочки был готов: на детском личике — взрослые, скорбные глаза, полные смертной муки…

Портрет сына художника
Портрет сына художника

Не прошло и месяца, как Саввочка умер: от обыкновенной простуды, которая при переезде в плохо отапливаемом поезде перешла в крупозное воспаление легких. Просто Врубелю в Москву пришло приглашение погостить у приятеля в Малороссии, и он велел Забеле собираться, невзирая на легкий насморк малыша. До киевских докторов Саввочку довезти сумели, но было поздно…

…Врубель, не помня себя, слонялся по Киеву. И вдруг обнаружил, что стоит напротив Кирилловской церкви. Одно воспоминание вдруг всплыло в памяти:

— Сударь, как мне найти Кирилловскую церковь?

— Возьмите извозчика и скажите ему, чтоб отвез Вас  к дому для умалишенных, — ответил неизвестный девятнадцать лет назад…

«Кто был этот человек? И что хотел мне тогда сказать? — гадал Михаил Александрович, переводя беспокойный взгляд с нарядного храма на здание клиники. В тот же день Врубель попросил жену: «Подбери мне какую-нибудь лечебницу, не то я вам наделаю еще каких-нибудь бед. Но, ради Бога, только не отдавайте меня в ту, что у Кирилловской церкви».

Забор психиатрической клиники Усольцева, где лечился Врубель, выполнен Шехтелем по эскизу самого Врубеля
Забор психиатрической больницы Усольцева, где лечился Врубель, выполнен Шехтелем по эскизу самого Врубеля

Очень страшная сказка

За восемь последующих лет Врубель сменил чуть ли не с десяток больниц. Лучше всего жилось в московской  клинике в Петровском парке, у профессора Федора Арсеньевича Усольцева — Врубель даже называл его «Мой добрый демон». Здесь больные пользовались большой свободой, и Врубелю позволено было рисовать. Именно туда, в Петровский парк к Врубелю приходил Брюсов позировать для портрета. Первое впечатление у поэта — тяжелое: «Д-р Усольцев, знакомый всей Москве завсегдатай всех «премьер», человек поразительно живой, интересный, но со странно сумасшедшими глазами, пригласил подождать минутку. Вот отворилась дверь, и вошел Врубель… Вошел неверной тяжелой походкой, как бы волоча ноги… хилый больной человек, в грязной измятой рубашке. У него было красноватое лицо; глаза — как у хищной птицы; торчащие волосы вместо бороды. Сумасшедший! … В жизни во всех движениях Врубеля было заметно явное расстройство… Но едва рука Врубеля брала уголь или карандаш, она приобретала необыкновенную уверенность и твердость. Линии, проводимые им, были безошибочны. Творческая сила пережила в нем все. Человек умирал,  разрушался, мастер — продолжал жить».

Того же мнения придерживался и Усольцев: «Я долго и внимательно изучал Врубеля, и я считаю, что его творчество не только вполне нормально, но так могуче и прочно, что даже ужасная болезнь не могла его разрушить». Михаил Александрович все бредил про Робеспьера, приговорившего его к расстрелу сегодня пополудни, а из под его карандаша, как это ни парадоксально, выходили куда более светлые, спокойные и жизнеутверждающие рисунки, чем в те времена, когда художник был еще в ясном уме и твердой памяти. Несложные натюрморты, пейзажи с натуры, бытовые сценки — в наследство от прежних врубелевских творений им перешло только высочайшее мастерство… Увы! таких работ Михаил Александрович оставил немного: в 1904 году он стал терять зрение. Это тоже было следствием прогрессивного паралича…

Врубель. "Шестикрылый серафим"
«Шестикрылый серафим», он же «Азраил» (ангел смерти)

Он еще вслепую пытался рисовать, потом лепить. Выходило не очень. Слабоумия, характерного для его заболевания, слава Богу, не наступало, и интеллектуальные функции оставались в относительной сохранности — между периодами бреда, конечно. В последние месяцы Врубель бредил все больше о «сапфировых глазах», которые ему кто-то должен даровать. Окружающих это пугало — трудно было отделаться от мысли,  то он говорит о глазах своих демонов… Ну а потом он сказал, что не хочет больше жить. Стал часами простаивать полуодетым у открытой форточки — и, видимо, сознательно. Слушал воробьев. «Они мне все чирикают: чуть жив, чуть жив!», — делился Врубель с Надюшей, которая ничем уже не могла ему помочь, как бы ни старалась. Известие о том, что его произвели в академики, Михаила Александровича уже совсем не взволновало. В феврале 1910 года у него открылось воспаление легких, и 1 апреля художника не стало. Последними его словами были: «Двольно! Поедем в Академию».

Тело Врубеля, действительно, отвезли в Академию — там состоялась панихида. Трогательнее всех говорил поэт Александр Блок: «Я не был знаком с Врубелем, но все, что слышал о нем, как сказка!». В тот год в моду вошли страшные сказки, вроде собранных братьями Гримм…

Торжественная скорбность церемонии была нарушена  небольшим скандалом: слово взял некий молодой человек, представившийся внебрачным сыном художника, Яном Михайловичем Врубелем — якобы, он был рожден некой Марцеллой Соколовской — девушкой из богатой семьи, полюбившей нищего Врубеля, но не выданной за него. Незаконнорожденного отдали чужим людям, и его мытарило по свету долгие годы, а в конце концов занесло в Японию, откуда он теперь и приехал. Молодому человеку многие поверили, хотя рассказанное тоже больше походило на сказку…

Ирина Стрельникова #совсемдругойгород экскурсии по Москве

P.S. Прогуливаясь по Москве в районе театрального проезда, не забудьте на минутку остановиться перед гостиницей «Метрополь» и поднять голову – там врубелевские «Принцесса Греза» и «Микула Селянинович». Ну а на забор клиники доктора Усольцева по эскизу Врубеля предлагаем полюбоваться на нашей экскурсии по Петровскому парку.

Врубель. Портрет Брюсова
Портрет Брюсова

3 thoughts on “Врубель в любви и в болезни

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *