Иван Айвазовский: тайна белых ландышей и балетной туфельки
Время идет, представление о роскоши меняется, а картины Айвазовского, как и полторы сотни лет назад, прекрасно вписываются в любой интерьер и стоят дороже, чем любая другая русская живопись. Цена на них рассчитывается особым образом как на отрезы ткани, по длинному краю. Стоимость одного сантиметра «Айваза» (выражаясь языком коллекционеров) год от года колеблется между 2 и 7 тысячами долларов. А ведь среди 6 тысяч его полотен есть и весьма габаритные!
Ранним утром 3 апреля 1900 года в передней феодосийского дома Ивана Константиновича Айвазовского звякнул дверной колокольчик: посыльный принес корзину цветущих ландышей. За первым даром вскоре последовали другие: маки, мимозы, тюльпаны, нарциссы, фрезии. Было вербное воскресенье, а горожане на праздники вечно задаривали старого художника цветами. За день просторный дом так наполнился ароматами, что трудно стало дышать. Иван Константинович распорядился подать вечерний чай на балкон, но и там все было в цветах, а корзина с ландышами занимала добрую половину инкрустированного чайного столика. Айвазовский глядел на белые колокольчики соцветий, на гладкие широкие листья, на нежные стебельки, и ощущал смутную тоску и беспокойство.
Анечка, ангел мой, позвал он жену. – Посмотри, на эти ландыши! Мне чудится, будто я их уже где-то видел…
Ах, Иван Константинович! – с улыбкой отвечала красавица-жена. – Точно такие корзины я вижу каждое вербное воскресенье год за годом! Все хотела тебя спросить, от кого это, да забывала. Неужели ты сам раньше не замечал?
Не замечал… Слишком много в доме цветов. От кого же эти ландыши? Здесь нет ни записки, ни визитной карточки, ничего. Как таинственно! Говоришь, их приносят каждый год? Надо бы найти да расспросить того посыльного. Я запомнил его: высок, сед, в потертом сюртуке. Я могу бы даже его нарисовать…
Полно, друг мой! Мало ли в Феодосии стариков в потертых сюртуках? Дождемся нового вербного воскресенья, вот все и узнаем. Не тревожься из-за такой малости. Твоя жизнь подобна сказкам «тысяча и одной ночи». Что тебе какие-то ландыши?
А мне теперь кажется, что тут кроется что-то весьма важное. Что-то, связанное с этими цветами. Без чего жизнь моя, счастливая и долгая, останется неполна…
Мальчик, рожденный счастливым
Однажды весенним утром 1829 года градоначальник Феодосии Александр Иванович Казначеев ехал лабиринтом кривых переулков вверенного ему города и заметил непорядок: забор казенного учреждения был измаран углем. Рисунок, впрочем, был неплох: рыбак, лодка и сеть. «Закрасить!» нахмурился градоначальник. А на другой день забор был снова испорчен: на это раз неизвестный проказник намалевал корзину с рыбой. «Закрасить снова и поставить здесь городового!», распорядился Казначеев.
В ту же ночь нарушителя удалось изловить: им оказался черноволосый смуглый отрок двенадцати лет – Ованес, сын армянина Геворга Гайвазовского, старосты городского базара. «Хорошо рисуешь, Ваня! сказал ему Казначеев. – Для начала определю тебя в гимназию, а там посмотрим. Только заборы больше не пачкай – вот тебе рисовальная бумага и краски».
Жить способного мальчика Казначеев взял к себе. Отдал в гимназию, пестовал, учил, приглядывался. Кроме склонности к рисованию у Вани обнаружилась еще и музыкальные способности – он замечательно играл на скрипке, правда, никак не мог приспособиться держать инструмент правильно, все норовил поставить на колено, как играли на феодосийском базаре. Чтобы посоветоваться, куда отдать юное дарование после гимназии, градоначальник написал петербургскому приятелю, вложив в конверт Ванины рисунки. Вскоре пришел ответ: рисунки понравились а Академии художеств, и Гайвазовский зачислен туда на казенный счет.
В Петербурге Ивана приняли радушно. Сам президент Академии Алексей Николаевич Оленин ласково глядел в глаза и приглашал запросто бывать у него в доме. Об успехах феодосийского самородка был наслышан даже император. И, когда в 1835 году в Петербург приехал модный французский живописиц-маринист Филипп Таннер, Николай I лично порекомендовал ему Гайвазовского в ученики. «Государь благословил тебя, Ваня, осваивать новый для России жанр!», сказал Оленин. Иван не отважился возразить, что мечтает писать портреты.
Скоро выяснилось, что на этот раз везунчику Ивану не так уж и подфартило. Таннер разговаривал брезгливо, учить ничему не учил и в Академию не пускал. Зато заставлял Гайвазовского смешивать краски, мыть кисти и палитру. Всякий раз, когда француз принимался писать свои «марины», он отсылал ученика прочь из дому, чтобы тот, не дай Бог, не подсмотрел секретов мастерства. Не прошло и двух месяцев, как юноша от разочарования и обиды заболел чем-то вроде нервного расстройства…
С воспаленными, ввалившимися глазами, исхудавшего встретил Ваню на улице Оленин и чуть не насильно забрал к себе в имение, отпаивать липовым цветом. Там Гайвазовский написал, наконец, свой первый морской вид (не пренебрегать же государевым благословением!), а Алексей Николаевич взял картину на выставку Академии.
Вернувшись к Таннеру, Иван объяснил свое недельное отсутствие болезнью. Вот только его картина наделала в Петербургу слишком много шуму и некстати получила серебряную медаль выставки, с чем ничего не ведающего француза и стали поздравлять знакомые. Маринист кинулся с жалобами к государю, а Николай, не терпевший нарушения субординации, велел примерно наказать обманщика. Картину Гайвазовского с выставки убрали, дело шло и к исключению из Академии, но тут случилось чудо: Таннер допустил какую-то светскую оплошность, и его самого велено было выслать из России. Тут уж маятник везения качнулся для Гайвазовского в обратную сторону: многие старались выразить ему симпатию и сочувствие, дошло даже до весьма лестного приглашения сопровождать 9-летнего великого князя Константина в учебном плавании по Финскому заливу.
Однажды, когда Гайвазовский, расположившись на палубе, заканчивал очередной вид Крондштата, за спиной возник великий князь: «Встань! Дай кисть. Я хочу рисовать». Как ни унизительно, но пришлось подчиниться. Художник молча смотрел, как капризный мальчишка портит почти законченную картину, неумело подрисовывая на волнах кривобокий корабль. Но что жалеть о пейзаже, когда с тех пор Гайвазовский стал считаться учителем столь высокой особы! Он, впрочем, всегда был незлоблив и легко прощал обиды…
Из того плавания Иван привез немало работ, и выставил их в Академии. И снова смотреть на его творения слетелся весь Петербург. В один прекрасный день приехал Пушкин и наговорил смущенному юноше много приятного: мол, удивительно, как ему, южанину, удалось передать краски Балтийского моря… А красавица в открытом бархатном платье и шляпке со страусиным пером – Наталья Николаевна – и вовсе вогнала Ваню в краску, воскликнув: «Александр! Заметил ли ты, что этот юноша поразительно похож на тебя в юности?». Тут все вдруг заметили сходство, и Ваня ощутил себя на седьмом небе!
Больше Гайвазовский с Пушкиным не встречался. Через год по Петербургу пронеслась страшная весть: поэт опасно ранен на дуэли. Иван на правах знакомого помчался к дому на Мойке. Внутрь его не пустили: пришлось стоять в толпе под окнами, тихо плакать и ежеминутно стряхивать с шапки колючий ледяной снег. На другой день, когда Гайвазовский снова пришел к дому на Фонтанке, Пушкин уже умер. Гроб с телом стоял в гостиной, а рядом сидел Федор Бруни, профессор Академии, и рисовал покойного. Гайвазовский, раздобыв бумаги и карандаш, принялся смиренно ждать своей очереди. Увековечить черты обожаемого кумира казалось теперь страшно важным…
Рисунок Ивана вышел никуда не годным: даже у Жуковского, рисовавшего рядом с ним, и то получилось лучше! Вечером Иван оплакивал и Пушкина, и собственные надежды стать портретистом. «Что ты, Ваня, Пушкин же любил море, рисуй, что умеешь, и это будет твой дар поэту! утешали его друзья. – Умей ценить свою судьбу, не оглядываясь на чужую»…
Сто рублей за розу
Однажды Гайвазовский шел, задумавшись, из Академии, и не заметил несущуюся вскачь упряжку. Из под колес выскочить успел, но все же потерял равновесие и упал. «Мон дье!» воскликнула дама, выпорхнув из экипажа. И затараторила по-французски: «Он убит? Жив? Какой молоденький! Скорее, дайте воды! Несите же его в мою карету!». Ее лица под белой вуалью он толком не разглядел. Но терпкие духи, грациозность, изящество наряда – этого было достаточно пылкому юноше, чтобы понять: перед ним – прекраснейшее из созданий! Пока ехали к его дому, Гайвазовский, путаясь во французских словах, восторженно бормотал: «О, не беспокойтесь! Минуты вашего драгоценного внимания хватило бы, чтобы возместить и куда большие несчастья!» На прощанье дама узнала, как зовут жертву кучерской неосторожности, сама же так и не назвалась.
Ваня сидел дома и грезил о дивной незнакомке, когда к нему ввалились друзья с рассказом о своей неудаче у театральных касс: хотели раздобыть билеты на «Сильфиду» с божественной балериной Мари Тальони, гастролировавшей в Петербурге, да куда там! У касс – давка, князья, и те не могут добыть место! И тут на пороге Ваниной комнаты появился посыльный с письмом. Гайвазовский вскрыл надушенный голубой конверт, оттуда выпали какие-то билеты… Оказалось – на Тальони, да не на галерку, а в четвертый ряд портера. «Загадка!», поражались академисты. Но что зря голову ломать! Взяв на прокат фраки, поехали в театр, и громче всех рукоплескали великой балерине. Впрочем, в тот вечер, вопреки приличиям, аплодировали даже дамы. Тальони вызывали десять раз! «Бежим к артистическому подъезду, взглянем, как волшебница покинет театр», решили друзья. Там уже толпились сотни людей, и, когда Тальони появилась в дверях, человеческое море рванулось ей навстречу. «Тише господа, мы же раздавим ее!», крикнул один из академистов, и юноши схватились за руки, чтобы сдержать беснующуюся толпу. Благополучно добравшись до кареты, Тальони вдруг оглянулась: «Мсье Гайвазовский?!». Балетоманы с изумлением навели на юношу лорнеты, а он сам в тот же миг узнал и голос, и экипаж. Это была она, его прекрасная дама! «Ловите!» крикнула ему Мари и бросила букет роз. «Сто рублей за один цветок, молодой человек, умоляю!» — тут же полезли к Гайвазовскому жадные руки. Он отчаянно бросился бежать, унося с собой драгоценнейший из даров. «Ну ты, брат, точно везунчик» прокричали ему вслед друзья.
Он, впрочем, уже на следующий день почувствовал себя несчастнейшим из людей. Та, которая завладела его думами, уехала, и сам Петербург стал Гайвозовскому не мил. Промаявшись неделю-другую, Ваня стал наводить справки: нельзя ли снова определиться на какой-нибудь корабль? Такая возможность скоро сыскалась: генерал Раевский — начальник Черноморской береговой линии – был большим поклонником искусства и наслышан о Гайвазовском…
На военном корабле «Колхида», направлявшемся на русско-кавказскую войну, Гайвазовского поручили заботам адъютанту Раевского – Льву Сергеевичу Пушкину. Брат поэта был известным выпивохой и хвастал, что не знает вкуса чая, кофе и супа, потому что ни в каком виде не употребляет воду, только вино! Рассказывали, что однажды Льву Сергеевичу сделалось дурно в одной гостиной, и дамы стали кричать: «Воды, воды!», так капитан Пушкин от одного только этого слова сейчас же очнулся и принялся горячо отказываться. Так вот, увидев волны на картине Гайвазовского, Лев Сергеевич воскликнул: «Впервые в моей жизни вода не вызывает во мне отвращения!».
Когда дело дошло до сражений, Гайвазовскому выдали пистолет, и он шел в бой, сжимая в одной руке оружие, а в другой портфель с бумагой и рисовальными принадлежностями. Он проявил отвагу и решительность, достойные морского офицера, оставаясь при этом частным лицом. Военному ведомству ничего не оставалось, как специально для Гайвазовского выдумать должность: живописец Главного Морского штаба с правом носить мундир, но без производства денежного содержания.
Но заманчивые карьерные перспективы не манили юношу. Плаванье не помогло: он так и не излечился от своей любви, прелестный образ Тальони не померк в его сердце. Что было делать? Гайвазовский надумал ехать в Венецию, что бы хоть мельком, издалека, еще раз увидеть Мари. К счастью, убедить Академию в том, что ему, как маринисту, необходима итальянская стажировка, оказалось несложно.
…Балерины в городе не было. Покрутившись на гондоле вокруг палаццо с темными окнами, Иван решил ждать, употребив время с наибольшей пользой. Прежде всего отправился в армянский монастырь святого Лазаря, где много лет жил его родной брат Гарик (подобно Ивану, он рано проявил способности, был замечен купцом-меценатом, получил роскошное образование и в итоге сделался богословом). Всю ночь братья проговорили. Кроме прочего Гавриил рассказал, что раскопал фамильные корни. Их настоящая фамилия звучала как Айвазян, а Гайвозовскими предки стали, бежав в Польшу от турок. Но именоваться Айвазяном Иван не захотел. Куда благозвучнее звучало «Айвазовский»… С тех пор он стал подписываться именно так.
В ожидании приезда Тальони Иван рисовал Венецию. Однажды расположился с мольбертом на площади святого Марка, и какой-то сухощавый блондин с весьма длинным носом, кормивший голубей горохом, посмотрел и сказал «Як гарно малюе!». Это был Гоголь.
Как и положено соотечественникам за границей, эти двое быстро сдружились. Николай Васильевич сманил Айвазовского сначала во Флоренцию, потом и в Рим. Там Иван познакомился с русским художником Ивановым. Тот уже шесть лет работал над «Явлением Христа народу», успел сделать множество набросков, без конца менял композицию и все не был вполне удовлетворен. Он задумал написать картину, которая перевернет мир — окончательную и главную. И относился к делу весьма серьезно. В те дни, когда очередной этюд выходил хорошо, Александр Андреевич поощрял себя визитом к Гоголю. Когда же этюд не удавался, он лишь с тоской стоял под окном великого писателя, считая себя недостойным войти. (Кстати, на «Явление Христа народу» Иванову потребовалось 20 лет, и даже в день «премьеры» в Петербурге, когда в зал уже входил царь со свитой, художник, взобравшись на лестницу, что-то спешно доправлял на полотне). Айвазовский же чуть не каждый день писал по картине, без набросков, часто просто по памяти. Мир перевернуть не тщился. Ему достаточно было просто немного заработать. И уж конечно ничто не мешало ему в свободное от творчества время сидеть на подоконнике в римской квартире Гоголя и от души жалеть грустного Иванова, топтавшегося на мостовой.
Однажды у Гоголя пировали: некий колбасник из Болоньи оплатил картину Айвазовского пудом нежнейшей ветчины. «А долго ли вы, Иван Константинович, писали картину для этого колбасника?», поинтересовался Иванов. Услышав в ответ: «Час», Александр Андреевич покачал головой: «Ваш талант в большой опасности!». Айвазовский расстроился, но не слишком. Ведь что там колбасник! Знаменитая галерея Питти заказала ему автопортрет – а ведь известно, что там собраны автопортреты величайших художников мира, начиная с Леонардо и Микеланджело. Из русских этой чести сподобились только Орест Кипренский, и вот теперь он, Айвазовский! Кроме того, сам папа римский Григорий XVI купил для Ватикана его «Хаос»: воды, тьма, и над всем этим то ли комета, то ли светящийся величавый силуэт…(Григорию XVI пришлось созвать целую комиссию из кардиналов и прелатов, чтобы удостовериться, что в картине нет ничего крамольного). Это был оглушительный, небывалый успех! Однажды Айвазовскому рассказали, что пару его картин купила сама Тальони. Для него это прежде всего означало, что она вернулась в Италию. Иван кинулся в Венецию.
Весенний туман в Венеции
Он еще раздумывал, как и под каким предлогом явиться на глаза Мари, как ему в гостиницу принесли письмо в знакомом голубом конверте. И в нем снова обнаружились билеты на «Сильфиду». И снова она – грациозная, воздушная – танцевала на сцене. И снова он стоял в толпе у артистического выхода. По дорожке, усыпанной цветами, Тальони пробежала к своей гондоле. А оттуда позвала: «Синьор Айвазовский, ну что же вы, я жду!»…
Молочно-серый весенний туман укутал ночную Венецию, сквозь него едва пробивался лунный свет. Стены домов то и дело возникали из голубой дымки близко-близко, и чудом казалось, что гондола не сталкивается с ними. Было волшебно, сыро и тепло. Когда они подплыла к мраморным ступеням, Айвазовский узнал палаццо, в окна которого заглядывал полугодом раньше. «Дома друзья ждут меня после спектакля , сказала Мари. Но я не хочу сейчас к людям». И коснулась рукой спины гондольера: «Энрико, вези нас кататься».
Для Айвазовского настали счастливые дни. Он жил в ее доме. С утра писал картины, прислушиваясь к звукам музыки из комнат Мари – она репетировала. В полдень за завтраком встречал ее саму. Потом катались вдвоем по каналам, пьянея от морского воздуха. Иван мечтал, чтобы это продолжалось вечно, но сам все испортил, не справившись с нахлынувшими чувствами.
Я люблю вас, Мари, будьте моей женой!
– Друг мой! Вам двадцать пять, мне — тридцать восемь, я знаю жизнь много лучше вас. И я уже была замужем. Сначала графу льстил мой успех, потом стала раздражать моя погруженность в искусство. Наши ссоры стали мучительны, и я выбрала искусство. Вот этот башмачок растоптал мою любовь! Возьмите его на память обо мне и возвращайтесь в Россию. Там ваша жизнь, а свою женщину вы еще встретите.
Но оставьте мне хотя бы надежду на счастье!
Нет, милый мальчик! Я никогда не полюблю вас…
Как ни убит был Айвазовский отказом, как ни страдал, ни плакал над подаренной Тальони розовой балетной туфелькой, прошло совсем немного времени, и он признал, что великая балерина была права. Его жизнь была в России. Вернувшись туда, Иван обнаружил, что мода на него возросла многократно. После итальянского успеха петербургские аристократы скупали «марины» по 2-3 тысячи рублей. Особенно щедро платил министр юстиции граф Панин. Рассказывали, что сам Николай I, увидев в гостях у графа «Вид Неаполя с группой рыбаков, слушающих импровизатора» и «Ночь в Амальфи», воскликнул: «Они прелестны! Если бы можно было, то, право, я отнял бы их у Панина».
На художника глядели с трепетом. В Тифлисе говорили, что Айвазовскому достаточно взять в руки кисть и крикнуть морским волнам: «Ни с места!» — как они сами собой возникают на полотне. Были, впрочем, у Ивана Константиновича и критики, ругавшие его за вечные кружевные прибои, лунные дорожки и веселые белые паруса. Крамской называл его картины «аляповатыми подносами», а Белинский считал, что Айвазовский бессовестно уводит зрителя от реальности.
Однажды расстроившись от таких упреков, Иван Константинович задумал создать социально значимую картину. Он, всегда легко и быстро писавший, искал сюжет чуть ли не месяц, и в конце концов нашел: люди, уцелевшие после кораблекрушения, мужественно борются за жизнь. Осталось одолеть лишь последний, девятый вал бури (самую большую и гибельную волну, после которой, по рассказам бывалых моряков, море всегда успокаивается). Еще неделя ушла на воплощение замысла. Едва окончив свой «Девятый вал», Иван повез его Белинскому. «Ну вот за это спасибо! — одобрил критик, пожимая руку художнику. – Мой вам совет: спасайте свой дар, уезжайте из Петербурга, подальше от соблазнов, заказчиков, дамских восторгов». Айвазовский совету внял. Правда, пришлось задержаться в столице еще месяца на три по совершенно особенному случаю: Иван, как и пророчила Тальони, встретил новую любовь.
Он настолько вошел в моду, что находились дамы из лучшего общества, готовые отдать за Айвазовского своих дочерей, невзирая на его низкое происхождение. Однажды Ивана Константиновича зазвали на вечер в дом, где были две девицы на выданье. Пришел и давний приятель художника – Глинка. Однажды Айвазовский при нем сыграл на скрипке, поставленной на колено, что-то из своего феодосийского детства, и композитор использовал эти «дикие напевы» в опере «Руслан и Людмила». С тех пор к Айвазовскому Глинка испытывал нежнейшую привязанность. И даже не отказался сыграть для него на том вечере. Послушать великого композитора привели даже младших детей в сопровождении гувернантки. Ни глухое темное платье, ни строгая простая прическа не могли скрыть ее утонченной красоты. Музыку Глинки девушка слушала жадно, словно вбирая в душу.
На утро Айвазовский снова явился в тот дом, наделав переполоху барышням. Удалось выяснить, что прекрасную гувернантку зовут Юлия Яковлевна Гревс, она дочь осевшего в Петербурге англичанина-врача. Чтобы встретиться с ней, Иван Константинович предложил девицам и их младшим сестрам уроки живописи. Как и предполагалось, девочки явились на урок с Юлией Яковлевной. Так начались их ежедневные встречи, при которых Айвазовский и слова не смел сказать возлюбленной. Но однажды он решился и незаметно вложил в руку гувернантке письмо с признанием. Вспыхнув, та вышла из комнаты, а, когда вернулась, произнесла, прямо глядя ему в глаза: «Я согласна».
Известие о том, что Айвазовский предпочел гувернантку самым именитым светским невестам, вызвало в Петербурге сенсацию! Впрочем, едва обвенчавшись, молодые покинули столицу ради Феодосии. Там им закатили такой свадебный пир, каких отродясь не видывали на севере: дорогу устилали ковры из живых цветов, джигиты состязались в скачках, перед балконом на ярком ковре музыканты сменяли танцоров. Но вдруг музыку заглушили изумленные крики: в феодосийскую бухту вошла эскадра из шести военных судов! Это Севастополь направил своих посланцев поздравить живописца Главного морского штаба в день его праздника. Корабли встали на рейд и зажгли иллюминацию. Присутствовал среди гостей и постаревший, но все еще бодрый Александр Иванович Казначеев. Айвазовский воскликнул: «Столь много радости в день празднования свадьбы предвещает нам долгую, счастливую жизнь!»
Но прошло время, и жена стала жаловаться на скуку, просилась то в Петербург, то за границу. Теперь, когда она стала женой знаменитого художника, когда ее красота, созрев, стала еще неотразимее, ей хотелось блестать, а не пропадать в Феодосийской глуши. А Ивану Константиновичу нужно было работать. Все чаще теперь он доставал из особой шкатулки башмачок Тальони и горько усмехался, размышляя о том, сколько жертв требует искусство даже от самого удачливого художника! На двенадцатом году брака Юлия Яковлевна с детьми поехала в Одессу, да так оттуда и не вернулась.
Во второй раз художник женился лишь через двадцать лет, дождавшись смерти супруги. Ему было уже шестьдесят пять.
Конец розовой туфельки
Однажды он ехал в экипаже по набережной и встретил похоронную процессию. Обнажив голову, Иван Константинович вышел и узнал, что хоронят купца Саркизова. Решил обратиться к вдове со словами утешения и остолбенел: казалось, перед ним стоит сама скорбящая мадонна! Так поразительно красива была эта юная женщина.
Через несколько месяцев Иван Константинович снова встретил ее: Анна Саркизова стояла на пустынном пляже и глядела на море. Не раздумывая, Айвазовский предложил ей стать его женой. Как она могла не согласиться?
Анна, выросшая в такой же бедной армянской семье, как и сам Айвазовский, была еще совсем девочкой, когда в Феодосию по дороге из Турции заезжали дети царя: великая княгиня Мария Александровна и великий князь Сергей Александрович. Все жители высыпали в тот день на пристань, глядеть, как Айвазовский плывет на катере встречать корабль, а за ним следуют четыре гондолы с цветами. Вечером был праздник в его саду, да столь пышный, что затмевал сказки «Тысячи и одной ночи». Неудивительно, что старый живописец представлялся Анне кем-то вроде волшебника. В этом она, впрочем, вполне убедилась, выйдя за Ивана Константиновича замуж – отказа Анне Никитичне ни в чем не было.
Каждое утро, все восемнадцать лет, отпущенных им судьбой, Айвазовский вспыхивал радостью, здороваясь со своей ослепительно прекрасной женой. «Моя душа должна постоянно вбирать красоту, чтобы потом воспроизводить ее на картинах, говорил художник. Я люблю тебя, и из твоих глубоких глаз для меня мерцает целый таинственный мир, имеющий почти колдовскую власть. И когда в тишине мастерской я не могу вспомнить твой взгляд, картина у меня выходит тусклая»…
И все же он иной раз вынимал из шкатулки розовую балетную туфельку и грустил о женщине, которая когда-то давно отвергла его. Ах, если б знать, что она хоть час, хоть минуту любила его! Это озарило бы прошлое высоким смыслом, сделало бы печаль светлой. В такие моменты Айвазовского не радовали ни молодая, верная жена, ни успех, ни богатство, ни уважение и почет, которыми на старости лет окружили его земляки.
Феодосийцам было за что боготворить Айвазовского. Он не только прославил их город на всю Россию – он крестил их детей, выдавал замуж их бесприданниц-дочерей, хоронил их родителей… Кроме того, он подарил им железную дорогу и питьевую воду. В Феодосии издавна легче было достать вина, чем воды. Так Иван Константинович подарил городу 50 тысяч ведер ежедневно из источника в собственном имении Субаш. Провел 25-километровый водопровод. Поставил прелестный фонтан. Не удивительно, что по каждому поводу горожане засыпали своего благодетеля ворохом цветов, которые свозились к его дому целыми арбами.
И все же эти ландыши… Они не давали Айвазовскому покоя. Не вняв совету жены, он начал было поиски посыльного. Отчего-то ему думалось, что следующего вербного воскресенья для него не наступит. Так, впрочем, и случилось. Меньше, чем через три недели, в ночь с 19 на 20 апреля 1900 года, Иван Константинович тихо и мирно скончался во сне. Ему было уже 83 года…
Феодосия оделась в траур. В школах прекратились занятия, закрылись магазины, умолк базар. Дорога к кладбищу была устлана еловыми ветками и цветами. Сотни людей плакали навзрыд. Среди шедших за гробом был и высокий старик в потертом сюртуке. «Да, некому теперь носить посылку от князя Трубецкого!» сетовал он. А любопытствующим охотно пояснял: «Итальянка Мария Тальони, выдавшая дочь за князя, умирая, завещала каждый год на вербное воскресенье носить Ивану Константиновичу ландыши. А, ежели тот поинтересуется, от кого, сказать, что от женщины, которая в этот день много лет назад его отвергла, хотя за всю свою жизнь любила лишь его одного. Шестнадцать корзин отнес я Ивану Константиновичу, а он так ни разу ни о чем и не спросил. Может, сам знал, к чему эти ландыши?»
Розовую туфельку вдова художника, разбирая его вещи, вскоре сожгла в печке…
Ирина Стрельникова
P.S. А Иванов — ну что Иванов… И мира не перевернул, и на аукционах нынче на погонный метр не продается. И вообще, от такой жизни с ума в конце концов сошел. Тургенев, ездивший в Италию с Василием Боткиным (братом великого врача) так описывал встречу с Ивановым:
— Надо будет завтра опять туда (в Ватикан — прим. СДГ) пойти, — заметил Боткин, — а оттуда вы, по-вчерашнему, приходите к нам обедать. (Мы с Боткиным каждый день обедали в Hotel d’Angleterre, за общим столом.)
— Обедать? — воскликнул Иванов и вдруг побледнел. — Обедать! — повторил он. — Нет-с, покорно благодарю; я и вчера едва жив остался.
Мы подумали, что он, шутки ради, намекает на сделанное им накануне излишество (он вообще ел чрезвычайно много и жадно), — и начали уговаривать его.
— Нет-с, нет-с, — твердил он, все более бледнея и теряясь. — Я не пойду; там меня отравят.
— Как отравят?
— Да-с, отравят, яду дадут. — Лицо Иванова приняло странное выражение, глаза его блуждали…
Мы с Боткиным переглянулись; ощущение невольного ужаса шевельнулось в нас обоих.
— Что вы это, любезный Александр Андреевич, как это вам яду дадут за общим столом? Ведь надо целое блюдо отравить. Да и кому нужно вас губить?
— Видно, есть такие люди-с, которым моя жизнь нужна-с. А что насчет целого блюда… да он мне на тарелку подбросит.
— Кто — он?
— Да гарсон-с, камериере.
— Гарсон?
— Да-с, подкупленный. Вы итальянцев еще не знаете; это ужасный народ-с, и на это преловкие-с. Возьмет да из-за бортища фрака — вот эдаким манером щепотку бросит… и никто не заметит! Да меня везде отравливали, куда я ни ездил. Здесь только один честный гарсон-с и есть — в Falkone, в нижней комнате… на того еще можно пока положиться.
Я хотел было возражать, но Боткин исподтишка толкнул меня коленом. <…> Бедный отшельник! Двадцатилетнее одиночество не обошлось ему даром.
#совсемдругойгород