Ошибка доктора Боткина

Над Ялтой есть гора Ставри-кая, по ней вьется тропа. Подъём не труден, но весьма полезен, потому что задает гармоничную нагрузку всему организму. А какой оттуда открывается вид на город!.. Тропу называют Боткинской: по преданию, ее пробивали для оздоровительного моциона императрицы по специальному проекту изобретательного лейб-медика Сергея Петровича Боткина…

‑ Пусть два солдата замотают тряпками лица, больного нужно перенести в подвал. Да распорядитесь потом переодеть людей  — и вон из здания! Старую одежду сжечь, запереть двери и окна, сообщить в полицию. Это чума.

‑ Доктор, а как же вы?

‑ Не тревожьтесь, я знаю один секрет, ‑ успокоил командира доктор Боткин.

Он, впрочем, и четырнадцатью годами раньше, в 1864-ом, во время эпидемии сыпного тифа говорил так же. И всё же заразился. Только при тифе, если повезет, вполне можно выжить, а с чумой шутки плохи. Кому это знать, как не доктору Боткину: он только что сам выдержал шквал обвинений в бездушии, когда по телеграфу распорядился не столько лечить, сколько изолировать от внешнего мира бедняг, заболевших в Астраханской губернии. Но страна все еще помнила 1771 год в Москве, когда чума, пришедшая с русско-турецкой войны, выкосила добрую половину населения старой столицы. Теперь же мы снова воюем с турками, и солдат Наум Прокофьев принёс страшный подарок с войны прямиком в Петербург.

Паника огнём охватила город. Вокруг Михайловского училища, где глубоко в подвале Сергей Петрович Боткин боролся за жизнь Наума Прокофьева, стоял кошмарный кордон из людей в глухих прорезиненных балахонах (капюшоны на лицах зашиты, сквозь дырки смотрят глаза в защитных очках). На бирже паника, улицы опустели, петербуржцы боятся нос из дома высунуть…

…А через две недели все утихло. Театральные ложи снова наполнились беспечной публикой, пошли балы, журфиксы – жизнь в Петербурге потекла по-прежнему. Но спасителя своего столица благодарить не спешила. Находились даже те, кто открыто потешался над Боткиным: мол, у страха глаза велики, а за чуму самонадеянный доктор принял обыкновенную «французскую болезнь». Всё дело в том, что солдат Прокофьев не умер, а, напротив, пошел на поправку: бубоны на лимфоузлах уменьшились, бред и судороги прекратились, жар стал спадать. А, главное, никто он него не заразился. «Распространение чумы не остановишь!», ‑ назидательно качали головой противники Боткина. «Смотря как останавливать», ‑ возражали его верные приверженцы. «От чумы не вылечишь!» ‑ настаивали враги. «Смотря как лечить! ‑ пожимали плечами друзья. – Полноте, господа, о чем тут спорить? Боткин в диагнозах не ошибается!»

В диагностике Сергею Петровичу, действительно, не было равных. Доктор Сеченов писал о нем: «Для Боткина здоровых людей не существовало, и всякий приближавшийся к нему, интересовал его прежде всего как больной. Он присматривался к походке и движениям лица, прислушивался, я думаю, даже к разговору». Его выводы, основанные на многолетних наблюдениях, были в равной степени точны и необъяснимы. Например, такой: «Если человек пахнет вспотевшим гусем, у него тиф». (Можно подумать, гуси потеют.) Рентгеновских аппаратов не было, об Х-лучах ещё не подозревал сам Вильгельм Конрад Рентген, а доктор Боткин уже умел видеть пациента насквозь. Точнее, слышать с помощью простого стетоскопа тончайшие шумы организма. Однажды, выслушав господина N ‑ совершенно здорового на вид мужчину, Сергей Петрович поставил диагноз: тромб в воротной вене. Лечить это не умел даже он, и бедняга был обречен – о чем Боткин в деликатной форме и сообщил родственникам. А те, не поверив, созвали консилиум. Что тут началось!

Недоброжелатели злорадствовали: закупорку воротной вены может определить только патологоанатом! Наконец-то этот купчик Боткин, этот самонадеянный шарлатан попался в собственную ловушку! Ведь прошла неделя, две, три, восемь, а пациент по-прежнему жив-здоров, и дай ему Бог… Газеты с радостью ввязались в баталию, предоставляя на своих страницах право высказаться обеим сторонам. К бедняге N по десяти раз в день наведывались какие-то любопытствующие, так что он в конце концов пригрозил заявить в полицию. Не успел…

В тот день анатомический театр был переполнен, словно какой-нибудь Мариинский. Друзья и недруги Боткина, журналисты, просто любопытствующие, дамы в шляпках, гимназисты… И вот профессор Ильинский, производивший вскрытие, продемонстрировал воротную вену с явными следами тромба, который и послужил причиной внезапной кончины бедняги N. «Самонадеянный купчик» вновь оказался прав!

Один купеческий дом

У отца, московского чаеторговца Петра Кононовича Боткина, был дом на Маросейке в Петроверигском переулке. Этот дом напоминал слоёный пирог: внизу помещались лавка, контора и роскошные, шёлково-бархатные жилые комнаты самого Петра Кононовича. На антресолях в тесных и низких клетушках, где перед тёмными образами светили лампады, ютились женщины и младшие дети. А в бельэтаже кипела удивительная жизнь: там было вечно накурено, звенели молодые голоса, часто пели и играли на рояле ‑ у старшего сына, Василия Петровича, собирались Белинский, Герцен, Огарёв, Тургенев, Некрасов, Панаевы. Поэт Афанасий Афанасьевич Фет походил-походил к Василию Боткину, да и женился на его сестре. Историку, профессору Грановскому, так понравилось здесь, что он уломал Василия Петровича сдать ему половину бельэтажа: с тем условием, что посиделки будут проходить на обеих половинах.

Всего детей у главы семейства, Петра Кононовича в двух браках родилось 25, из них выжили 14 (Сережа был одиннадцатым). Воспитывали их строго. Отец был, в сущности, очень добрым человеком, но баловать детей считал вредным. И если кто-нибудь, к примеру, проливал суп на скатерть, его оставляли без обеда из уважения к труду домашней прислуги. Не то что возражать, но даже разговаривать при отце было не принято.

Сережа лет до десяти страшно огорчал своего отца: он никак не мог освоить чтение по букварю, и Пётр Кононович говаривал: «Дурак, что с него возьмешь? Остается только отдать в солдаты». К счастью, брат Василий догадался попробовать поучить мальчика не по скучной до зевоты азбуке, а по увлекательной взрослой книге, и дело пошло! Примерно так же получилось с музыкой: Сережа много раз слышал, как бренчат на фортепьяно сёстры, и считал, что у него самого нет музыкального слуха. Зато с тех пор, как услышал игру Елизаветы Богдановны Грановской ‑ замечательной пианистки, сделался заядлым музыкантом и вполне прилично выучился играть на виолончели.

Дело кончилось тем, что Сергей – единственный из семьи – стал готовиться в университет. По математике и физике его натаскивал студент Рубенштейн ‑ брат музыкантов Антона и Николая (как же тесен был их московский разночинно-купеческий мирок!). Решено было поступать на факультет естественных наук, но тут, как гром среди ясного неба, правительственный указ от 30 апреля 1849 года: «Прием на все факультеты, кроме медицинского, временно прекратить» (в тот год опасались студенческих волнений). Ничего не оставалось делать, как идти в медики…

На медицинском факультете учили самым диковинным вещам. Например, что от большинства заболеваний помогает микстура из нашатыря, лакрицы, рвотного камня и капли из миндорфова спирта. Или что причина всех жизненных явлений ‑ некая «жизненная сила», самостоятельно образующая материю. Работа с микроскопом считалась кабалистикой и вообще опасным занятием.

И все же кое-чему Боткин в университете выучился. Одним из его профессоров был Пикулин, практиковавший революционные методы обследования больных – прощупывание и прослушивание. И Боткин научился у него понимать тайные знаки, которые организм больного подаёт врачу: там слишком глухой тон, там слишком громкий, а здесь звук трения или шум… «Вот где пригодились уроки музыки: «слухачом» Сергей стал отменным! За то и попал под начало к доктору Пирогову…

О пользе 20 тысяч

Николай Иванович Пирогов был из тех, кто на ходу создавал ту медицину, которой люди пользуются до сих пор. Первым научился гипсовать переломы, первым применил эфир для анастезии в полевых условиях (до этого солдатам просто давали водки, после чего дюжий санитар вырубал их ударом в челюсть), наконец, просто первым начал мыть руки перед операцией.

Сергея Боткина Пирогов взял к себе в симферопольский госпиталь ординатором – шла Крымская война. Утром после очередной бессонной ночи в операционной они по очереди ходили смотреть, как дежурные принимают со склада мясо, овощи, хлеб. Затем лично закрывали на замок котлы, в которых варился суп для больных. И только тогда шли спать. У Пирогова спросили, как на всё это хватает сил. Он объяснил: если еду у больных разворуют, все врачебные усилия могут оказаться напрасными. Воровство в армии царило страшное!

Боткин вспоминал: «Когда мне в первый раз пришлось подписывать требование в аптеку на бинты, корпию, хинин и когда я заявил удивление перед теми громадными количествами требуемых предметов, фельдшер мне объяснил, что аптекарь всё равно не отпустит и третьей части назначенного в требовании, которое, между прочим, остается в аптеке как подписанный врачом счет».

К великому огорчению Сергея, с хирургией у него не получалось. Из-за близорукости он не замечал мелких сосудов, и «заштопать» раненого как следует не мог. Пирогов, глядя на его мучения, сказал, наконец: «Сергей Петрович, я отдам вам в заведование послеоперационное отделение. Ваше призвание – терапия. После войны, обязательно, поезжайте в Германию: поучитесь и приедете в Россию врачом, каких еще здесь не видывали!»

Так и вскоре и получилось. Умер Пётр Кононович, по завещанию акции фирмы и миллионный капитал отошли четверым сыновьям (двоим от первого и двоим от второго брака), а остальным досталось лишь по 20 тысяч. И это ничуть не нарушило любви и согласия между братьями. Напротив, те, кому отошло основное, ощутили тяжкое бремя ответственности (Василию, к примеру, пришлось оставить милые сердцу литературу и философию ради дел фирмы). Зато те, кто был «обижен» завещанием, чувствовали себя настоящими баловнями судьбы: они могли жить, как хотели, чему весьма способствовали 20 тысяч (для сравнения, примерно в то же время Савва Мамонтов купил своё Абрамцево всего за 15 тысяч). Кто на что, а Сергей решил употребить деньги на европейское образование.

Через полгода Василий Боткин писал Анненкову: «На днях получил письмо от Сергея. Боже мой, какая кипит страшная работа в европейском научном мире! Сергей, который и здесь был дельный малый и выдержал экзамен на доктора, с ужасом пишет, до какой степени отстало наше медицинское образование от того, что теперь делается в Германии».

В Берлине обучалось немало молодых русских, держались вместе. «Душой кружка и запевалой был жизнерадостный Боткин, — вспоминает Сеченов, — его любили даже старые немки, а о молодых и говорить нечего». Днем самозабвенно возились с микроскопами, анализами, химикатами. По вечерам в трактирах пили пенистое пиво, слушали музыку и много спорили. Тому же Сеченову в споре о клеточной теории Боткин как-то бросил: «Кто мешает конец и начало, у того в голове мочало». Тот обиделся смертельно, и несколько лет не желал даже слышать о примирении, пока не вмешалась очаровательная невеста Боткина ‑ Анастасия Александровна Крылова, которой трудно было в чем-либо отказать.

Мечта Герцена

Сергей Петрович увидел её, дочь небогатого чиновника, во время «вакаций» в Москве. А через полгода в Вене играли свадьбу. Друг Боткина – доктор Белоголовый, вспоминал: «В небольшом салоне собрались все приехавшие с разных сторон для участия в торжестве; тут была и мать невесты из Москвы, и сестра её с мужем из Гамбурга, и брат жениха — художник, и его кузен, и ещё не помню кто, все эти гости с трудом разместились в комнате, потому что большая часть мебели была завалена дамскими нарядами, картонками из магазина и прочим, а на диване бережно раскинулось эфирное подвенечное платье. Медицинские книги и другие атрибуты учёной профессии отодвинуты были в задний угол, откуда они, и особенно среди них микроскоп, подняв свою металлическую блестящую голову, словно удивлённо посматривали на вторжение в их пределы таких легкомысленных предметов».

…«Он, право, сумасшедший, я обнаружила это, едва вышла за него замуж! ‑ смеялась Анастасия Александровна. ‑ На днях я его бужу, а он отвечает: «Что, пора вставать? А мне снился чудесный сон: раз уж теперь военное время, я взял одну оторванную ногу французскую, другую русскую и хочу попробовать над ними мой электрический аппарат». И такого рода благоразумные ответы мне часто приходится слушать». Сергей Петрович и сам признавался: «Куда ни иду, что ни делаю — перед глазами все торчит лягушка с перерезанным нервом или перевязанной артерией. Всю неделю был под чарами сернокислого атропина, я даже не играл на виолончели!».

Вскоре супруги переехали в Москву, и жизнь закипела с новой силой. Сергей Петрович стал профессором московского университета, завел экспериментальную клинику на 34 койки, где лечил по науке, и лабораторию для химико-биологических и микробиологических исследований… Именно там Сергей Петрович исследовал два вида желтухи: катаральную и геморрагическую, и обнаружил их инфекционное происхождение. В итоге первая стала называться «болезнью Боткина», а вторая – «Боткина-Вейля».

Со временем в экспериментальную больницу потянулись больные со всего города : Сергей Петрович всегда верно вычислял причину недуга и часто находил способ его излечить. Иной раз – весьма своеобразный способ. К примеру, однажды жена физиолога Ивана Петровича Павлова заболела нервной болезнью. Боткин, осмотрев ее, спросил:

‑ Скажите, вы любите выпить вина за обедом?

‑ Совсем не люблю и не пью.

‑ С сегодняшнего дня пейте. А в карты играете?

‑ Что вы, никогда в жизни!

‑ Что же, будем играть. Читали ли вы Дюма и еще такую прекрасную вещь, как «Рокамболь»?

‑ «Да что вы обо мне думаете, Сергей Петрович? Я же образованная женщина, недавно кончила курсы, мне некогда заниматься пустяками…

‑ Вот и прекрасно. Будете каждый день играть в винт, не меньше трех робберов, и читать про Рокамболя.

Дама, действительно, вскоре поправилась. А томик «Рокамболя» с легкой руки Боткина обошел всю её семью, включая самого Ивана Петровича Павлова, который однажды, зачитавшись, даже опоздал на лекцию… Сергей Петрович знал, что говорил!

Он лечил Некрасова, Салтыкова-Щедрина, Тургенева. А к Герцену с его диабетом время от времени ездил в Лондон. Любимой темой их бесед была Крымская война – Сергей Петрович рассказывал о Пирогове, о подвиге сестер милосердия и о воровстве в армии. «Ничего, батенька, ‑ отвечал Герцен. – Это всё от неправильного социального устройства. Вот переделаем жизнь по-новому, и всякое воровство прекратится!». Боткин относился к этим пророчествам весьма равнодушно ‑ политикой он не интересовался и даже газет принципиально не читал.

Однажды Сергея Петровича позвали в Зимний дворец: у императрицы Марии Александровны открылось кровохарканье. Осмотрев, Боткин прописал ей южный климат, и не сразу понял, какую ловушку уготовил самому себе: от императрицы его более не отпускали. Все пошло по боку: клиника, лаборатория, лекции в университете… Он сетовал: «Лишиться самостоятельности, свободы действий, отчасти свободы мнений, слушать всё, видеть всё и молчать!». Две зимы подряд новому лейб-медику императорского двора (первому русскому на этой исконно немецкой должности!) пришлось провести в Сан-Ремо, потом ехать в Сорренто, Рим, Эмс, летом безвылазно сидеть в Крыму… И, даже если бы состояние здоровья Марии Александровны позволило бы ей вернуться в Петербург, этому всячески препятствовал император Александр II – его возлюбленная Екатерина Долгорукая как раз ждала от него первого ребенка…

Тем временем в семье самого Сергея Петровича было неладно: сначала один из старших братьев после апоплексического удара в угнетенном состоянии выбросился из окна, потом другой ‑ Василий Петрович тихо угас от туберкулеза. Их обоих лечили хорошие врачи, но вот лучший из лучших ‑ Боткин осмотреть братьев так и не успел… Дальше ‑ больше: заболела жена. Она никогда не отличалась крепким здоровьем, а родив Сергею Петровичу четверых сыновей, приобрела острое малокровие. Чтобы не расстраивать мужа и не заставлять его рваться домой, она скрывала свои недомогания. А кончилось тем, что в свои сорок три Боткин овдовел – в то весеннее утро 1875 года Анастасия Александровна просто не проснулась.

Через полтора года доктор Боткин снова женился – на вдове Екатерине Алексеевне Мордвиновой, урожденной княжне Оболенской. Может, это было и слишком для сына чаеторговца. Зато в самый раз для императорского лейб-медика…

Как лейб-медик взбунтовался

Лето 1877 года, императорская ставка. Боткин – главный медик действующей русской армии на Балканах, но его обязанности сводятся к ежедневным трёхразовым осмотрам императора, главнокомандующего, наследника престола и нескольких великих князей, прибывших на русско-турецкую войну. Пощупать пульс, выписать капли от несварения желудка и от бессонницы, сочувственно покивать головой. Боткин писал: «Тоска разбирает, когда глядишь на громадную свиту, сопровождавшую главнокомандующего: куча ординарцев, адъютантов, три священника — русский, лютеранский, католический. Объехав с осторожностью позиции, побывав около батареи, сели за завтрак. Все это ело, ело, ело, а там всё палили, палили и палили».

Последней каплей, переполнившей его чашу терпения, стала встреча с дорогим другом – Пироговым. Тот снова заведовал фронтовыми госпиталями, снова творил чудеса и спасал жизни. Только вот с Сергеем Петровичем он разговаривал теперь по-новому: подобострастно и осторожно. «Пирогов, очевидно, решился всё хвалить, говоря, что война — такое бедствие, которое ничем не поправляется, а что сделано, то прекрасно», ‑ в тот же вечер написал Боткин жене. А наутро, едва осмотрев государя, сел на коня и поскакал в ближайший полевой госпиталь. Он помещался в киргизских кибитках, на три сотни раненых там было всего пять медсестер и еще какой-то студент-медик с 5-го курса университета. Сергей Петрович скинул сюртук, засучил рукава и пошёл в операционную. Оказалось, стола здесь вообще не было, и раненых оперировали прямо на земле. Немолодой и тучный Боткин, ругаясь и кряхтя, грузно опустился на колени возле солдата с раздробленной ногой…

С тех пор каждый день, пренебрегая своими прямыми обязанностями, Сергей Петрович носился по госпиталям. С кем-то ссорился, что-то налаживал, кого-то наставлял, сам оперировал, перевязывал, кормил… «Не упрекай меня в донкихотстве, ‑ писал он жене. ‑ Я просто стремлюсь жить в согласии с своей совестью»…

Самое удивительное, что должности лейб-медика его не лишили, несмотря на вопиющее нарушение этикета. Ему прощалось все – даже равнодушное, неловкое высказывание по поводу убийства императора 1 марта 1881 года. Боткин сказал тогда на заседании Общества русских врачей: «Мне пришлось иметь счастье быть при последних минутах покойного государя. Или лучше сказать «несчастье». Просто новый император – Александр III – тоже слишком ценил медицинский талант Сергея Петровича, чтобы портить с ним отношения…

Впрочем, теперь Боткин сумел поставить дело так, что его вызывали в Зимний только когда действительно возникала необходимость. В остальное время он был свободен. И, к примеру, налаживал жизнь в трущобах. Просто рабочие районы с их грязью и нищетой грозили Петербургу распространением эпидемий… А бесплатные больницы? В них, как писал сам Сергей Петрович, «на еду больного человека отводилось 13 копеек в сутки, и несомненно, что громадный процент смертности тифозных больных зависит от недостатка питания». Грязь, зловоние, невежество врачей-немцев, ни слова не понимавших по-русски и не желавших вникать в жалобы пациентов…

Новой бесплатной больнице для инфекционных больных, учрежденной Боткиным, как положено, присвоили имя императора Александра III, но название не прижилось, и петербуржцы стали называть ее просто Боткинской. (В 1910 году и в Москве благодаря вовсе не Боткину, а Солдатёнкову была открыта бесплатная клиника нового типа, которая со временем стала называться Боткинской). Собственная лаборатория, чистота, передовые методы лечения – Сергей Петрович пригласил туда лучших своих учеников. Иностранцы, приезжавшие в Санкт-Петербург, в числе прочих достопримечательностей осматривали и эту больницу: в Европе ничего подобного, по крайней мере для бедных, не имелось. Доктору Боткину действительно было чем гордиться!

О новом лейб-медике

…А за самыми своими родными и близкими он снова не углядел. Летом 1886 года умер его пятилетний сын Олег. Всего у Сергея Петровича было 12 детей, между старшим и младшим – тридцатилетняя разница. Но Олег – мальчик болезненный и при этом очень способный – был особенно любим. Боткин писал Белоголовому: «Мы с женой чуяли беду. Постоянное чувство страха за жизнь Ляли было так сильно, что я не мог встретить ни одного гроба ребенка, чтобы не вспомнить о нём. Всю зиму он провел в нашей спальне и при первом движении ночью то я, то мать были около него — и сколько любви, сколько сердца давал он нам за это внимание».

Вскоре после смерти сына на Боткина впервые накатило удушье. Грудь болела нестерпимо, в глазах темнело, на лбу выступил холодный пот. Придя в себя, Сергей Петрович объявил, что у него случился приступ желчнокаменной болезни. Старшие сыновья – Сергей и Евгений, успевшие к тому времени получить медицинское образование, с сомнением качали головами и советовали обратить внимание на сердце. Боткин сердился: «Не станете же вы учить меня медицине?».

Это был единственный случай, когда доктор Боткин ошибся в диагнозе. Он лечился от желчных колик и только от них, ездил в Карлбад, пил воды… А на лекциях задыхался, бледнел, голос становился глуше, рука беспрестанно вытирала со лба крупные капли пота. «Это грудная жаба», ‑ твердили Боткину со всех сторон, а он отмахивался в несвойственном ему раньше раздражении. Так прошло два года, пока вдруг не заболела одна из дочерей Сергея Петровича. Он просто не мог позволить себе потерять и её! Боткин провел у её постели совершенно без сна около трёх суток, словно отдавая старые долги за братьев, за первую жену, за маленького сына. К счастью, выходил! Но сам окончательно надорвался.

Примерно через год – в ноябре 1889 года ‑ вдалеке от России Боткин умер от инфаркта миокарда, случившегося вследствие застарелой сердечной недостаточности (иначе – «грудной жабы»). Все случилось так, как предсказывали коллеги. Впрочем, мог ли Боткин действительно ошибиться в диагнозе? Однажды он сам признался своему ближайшему другу, доктору Белоголовому, что желчнокаменная болезнь для него – «единственная зацепка; если у меня самостоятельная болезнь сердца, то ведь я пропал! Нужно тогда оставлять работу, а клиника для меня всё, я без нее жить не смогу». И, даже отправившись в последний момент лечиться в Швейцарию (откуда, впрочем, он успел еще уехать и прокатиться по Европе), в отеле, где не мог ни встать с кресла, ни лечь, не испытывая приступов удушья, изредка, по мере сил, принимал больных, которые его осаждали…

Похоронили Боткина в Петербурге. «Многотысячная толпа терпеливо стояла, несмотря на отвратительную туманную погоду с мокрым тающим снегом, залеплявшим глаза, — вспоминает один из друзей Сергея Петровича. — Гроб вынесли из вагона и так и понесли на руках. Процессия тянулась по пути следования к Новодевичьему монастырю, по Обводному каналу и Забалканскому проспекту на протяжении 4 верст»…

…Дело отца продолжили сыновья. Старший ‑ Сергей Сергеевич ‑ по линии исследования инфекционных болезней. Другой сын ‑ Евгений Сергеевич Боткин – завоевал известность как главный врач лучшего госпиталя Русско-Японской войны. А вскоре он сделался новым лейб-медиком императорской семьи!

Когда император отрекся от престола, доктор Евгений Сергеевич Боткин отправился за ним в Тобольск, затем в Екатеринбург. Его чуть не силой вынуждали уехать, убеждали, просили, пугали… Евгений Сергеевич остался со своими пациентами и был расстрелян вместе с ними в подвале Ипатьевского дома. Накануне он послал письмо брату: «Я дал честное слово царю – быть при нем пока он жив».

Ирина Стрельникова

P.S. Прогуливаясь по Москве в районе Маросейки, я часто заглядываю в Петровериговский к Боткину. Будете проходить мимо — загляните и вы.

#совсемдругойгород