Вера Мухина: взлететь над Эйфелевой башней
Свежий парижский ветер врывался сквозь приоткрытый рот стальной гигантши. Отсюда, из полой головы скульптуры, Вера смотрела на красивейший в мире город, которому никогда нет дела ни до чего, кроме самого себя. И всё-таки ей удалось его удивить! На Всемирной парижской выставке 1937 года ее «Рабочий и колхозница» стали главной сенсацией…
Тончайшие, всего в полмиллиметра, стальные листы несколько недель сходили с конвейера завода ЦНИИМАШ. Тем временем вырубали деревянные шаблоны, каждый размером с хорошую лодку: изнанка серпа, молота, башмаков, рук, лиц… Эти шаблоны устилались стальными листами — их выколачивали, получая нужную форму. Листы сваривали и укрепляли каркасом. Потом, осторожно расколов форму, получали готовые детали гигантской скульптуры. На то, чтобы собрать их воедино, понадобилось ещё две недели. Труднее всего было приладить десятиметровый кусок шарфа — пять с половиной тонн, висевших в воздухе без подпорки. На заводе шарф прозвали «зловредной загогулиной». С ногами колхозницы тоже пришлось помучиться: Мухина с самого начала ошиблась в расчетах, и одна голень оказалась существенно короче другой. Наращивали, наращивали, и все равно разница в 2 метра осталась… Вера Игнатьевна проводила на заводе по 18 часов в сутки, руководила, объясняла, ругалась, перекрикивая страшный грохот. В итоге сорвала голос и два месяца потом говорила только шепотом…
Когда работа шла к концу, директор завода написал донос: «В очертаниях складок юбки прочитывается профиль врага народа Троцкого». Сталин лично приезжал на завод, ходил вокруг скульптуры, пристально вглядываясь в каждую линию, но черт ненавистного соперника не усмотрел. К великому счастью для Веры Мухиной и Бориса Иофана, автора проекта павильона Советского Союза для парижской выставки.
Собственно, именно ему, Иофану, принадлежала идея водрузить на крышу павильона парную статую рабочего и колхозницы, словно парящих над миром. Объявили конкурс среди скульпторов, и, казалось, у Мухиной не было шансов его выиграть. Было заранее известно: Иофан всем участникам предпочитает Ивана Шадра, признанного и очень талантливого. Но увлекающийся Шадр придумал нечто такое, что технически невозможно было осуществить. Проект же Веры Мухиной оказался чуть проще.
Вообще в то время только в Америке имелась металлическая скульптура, сопоставимая по размеру с тем, что замыслила Мухина, — статуя Свободы. Но знаменитая женщина с факелом проста по очертаниям: конус и конус. А тут сложнейшая форма, к тому же небывалый для скульптуры материал — сталь. Учитывая фамилию главы государства, получалось символично, но пластических свойств стали никто не знал. Словом, риск был велик, и все-таки Иофан решил попробовать. Единственное, что он попросил изменить, — это одеть фигуры. Вера Игнатьевна — большая поклонница античности — собиралась изваять рабочего и колхозницу обнаженными, и шарф в изначальном варианте служил необходимой драпировкой. Два года шла работа. И вот, наконец, готовое изделие разрезали на 65 кусков, погрузили в 28 вагонов и повезли в Париж.
На Всемирной выставке было лишь два серьезных претендента на лидерство: СССР и Третий рейх. Соревновались в грандиозности и красоте павильонов. Наш оказался ниже немецкого, но когда на крышах смонтировали скульптурные навершия, стало очевидно: победили русские. У немцев это был очень простой орел со свастикой, снизу смотревшийся маленьким и жалким, у нас — грандиозные 25-метровые «Рабочий и колхозница». Немцы с отчаяния подослали диверсанта — подпилить трос монтажного крана с тем расчетом, чтобы рухнувшая стойка испортила скульптуру. К счастью, это вовремя заметили, и на крыше советского павильона французские власти установили круглосуточное дежурство.
Имя Мухиной не сходило со страниц парижских газет. Писали, что горизонталь летящего шарфа перечеркнула и затмила красотой вертикаль Эйфелевой башни! А ведь когда-то именно здесь, в Париже, Мухину уговаривали бросить занятие скульптурой за неимением таланта…
Не было бы счастья
1913 год, Париж. «Бессмысленно пытаться размером творения компенсировать недостатки мастерства! — насмешливо прищурившись на трехметрового глиняного великана, бил наотмашь учитель, Эмиль-Антуан Бурдель. — И почему у вас ноги всегда разной длины? А торс? Знаете, вам следует без устали изучать и изучать строение мужского тела». Приземистая, ширококостая, слишком серьезная Верочка залилась мучительным румянцем. Она не ходила у Бурделя в любимых ученицах. Он вообще советовал ей оставить монументальный жанр и заняться прикладным искусством, к примеру, проектированием стеклянной посуды, куда более подходящим для женщины.
Любимым учеником Бурделя был другой русский студент — Александр Вертепов, презанимательная личность. Сначала он был революционером-террористом, одним из группы, застрелившей в Кисловодске генерал-губернатора Одессы Карангозова. Потом бежал за границу, в Брюсселе изучал естествознание, в Париже — искусство… Вера была в него тайно влюблена.
Сама она вела свой род из очень богатой купеческой семьи, ее дед торговал с Голландией и Англией пенькой, льном и зерном, имел несколько поместий. Отец, впрочем, быстро растратил дедово наследство. Он был чудаком и мечтателем, вечно изобретал какие-то машины и рано умер, оставив двух дочерей — Марию и Веру — круглыми сиротами (матери не стало, когда Вере едва минуло два года). Хорошо еще, что богатые дядья взяли барышень к себе, в Курск, и лишений Вера с Марией не знали: собственный выезд, горничные, уроки верховой езды, летом поездки на курорты в Тироль и Дрезден, зимой балы в Купеческом и Дворянском собраниях… «Курский свет много потерял с отъездом барышень Мухиных», — вздыхали потом. За Веру сватался гвардейский офицер. «Самый красивый из всей гвардии!», — всю жизнь потом гордилась Мухина. Но увы, на этом список его достоинств исчерпывался. По умственным способностям ей в женихи он решительно не годился.
Вере был 21 год, когда опекуны позволили ей и сестре переехать в Москву — там и портнихи получше, и балы пошумнее, и женихов побольше. Но, оказавшись в Москве, Вера словно потеряла голову: часы напролет простаивала в толпе восторженных барышень у дверей поэтических салонов. Смотрела, как подлетают к подъезду, обгоняя друг друга, холеные кони Морозова, Рябушинского, Третьякова. Как, страстно жестикулируя, Андрей Белый доказывает что-то торжественному, величавому Валерию Брюсову. Как флиртует с очередной спутницей веселый Бальмонт. Все окликали друг друга, все были знакомы. И Вере страстно хотелось тоже стать своей в этом блестящем кругу. Словом, вместо женихов да нарядов она увлеклась искусством и стала усердно посещать известную живописную студию Юона и Дудина.
Поступить в студию было легко: «Просто приносите бумагу, резинку, карандаши и будете заниматься», — сказал Юон. А вот учиться оказалось трудно. Но у Верочки Мухиной были и способности, и упорство. А вскоре она почувствовала, что живописи ей мало. «Скульптура — чудо. Все совершается, как в Библии. Сначала было слово. Замысел. Потом — глина. Из нее вылеплен Адам», — восторгалась она. Стала проситься у опекунов учиться в Париж, но те решительно воспротивились. И так, дескать, барышня совсем сбилась с толку, все бегает со своим мольбертом, а ведь давно пора подумать о замужестве, годы-то немалые, да и не сказать, что писаная красавица…
Как это нередко случается в жизни, Мухину выручило несчастье. На Рождество 1912 года всей семьей катались с гор на санях, Вера налетела на дерево, искалечила лицо. Ей сделали 9 пластических операций, после чего долго не давали зеркала, опасаясь самоубийства. Она разглядывала свои шрамы, ловя отражение в ножницах. И ничуть не думала из-за этого умирать. Что она теряет, любовь гвардейских офицеров? В этом, что ли, весь смысл?
Через полгода ей разрешили ехать в Париж — опекуны сочли, что теперь о её замужестве можно забыть.
100 тысяч по лотерейному билету
В 1914 году на Рождество она отправилась в Россию, рассчитывая вскоре вернуться во Францию, а тут война… Вера поступила сестрой милосердия в госпиталь. Ей приходилось ассистировать на операциях, промывать гнойные раны, бинтовать, изводить вшей… Изредка Мухина получала письма от Вертепова — он пошёл добровольцем во французскую армию. Эти письма Вера Игнатьевна хранила и перечитывала всю свою жизнь. «Если вернусь живым, значит, увижу Вас…» Он не вернулся: снаряд пробил крышу траншеи. В те дни Мухина изваяла глиняную «Пиету»: женщина в косынке сестры милосердия оплакивает павшего воина. Только вот сохранить скульптуру не удалось: Мухина, пропадавшая сутки напролет в госпитале, поручила родственнику поливать глину водой, чтобы не рассохлась, а тот по неопытности переусердствовал.
А через год Вера, к великой для себя самой неожиданности, полюбила другого. Алексей Андреевич Замков, замечательный врач. Казалось, они очень разные люди: сдержанная, суховатая, замкнутая Вера и открытый, шумный Алексей. «За что полюбила? В нем сильное творческое начало. И одновременно много от мужика. Внешняя грубость при большой душевной тонкости. Кроме того, он был очень красив и похож на Наполеона, — говорила Мухина. И прибавляла: — Я выиграла Алексея, как 100 тысяч рублей по лотерейному билету».
Они поженились в 1918 году, в те дни, когда рушился привычный и понятный мир. Сестра звала Веру бежать в Ригу к богатым родственникам, но решено было остаться в Москве: «Проживем как-нибудь». На свадебном пиру гостей угощали котлетами из ржи, лепешками из картофельных очисток, воблой и морковным чаем. Чай был горячий, и это – главное, потому что в квартире стоял адский холод. Зато Замков, уважаемый новой властью, сделался главным хирургом в госпитале и ещё следил за доставкой хлеба в Москву. Дни напролет Алексей Андреевич проводил в операционной, по ночам объезжал вокзалы, а в редкие выходные ездил в родную деревню Борисово, лечил крестьян, и те расплачивались картошкой и молоком. Вера же, родив в 1920 году сына Всеволода, сидела дома, шила на продажу дамские шляпки и пояса из рогожки.
На лето она с сыном перебиралась в Борисово, в построенную Алексеем Андреевичем времянку. Замков наезжал к ним, привозя с собой толпы гостей. Шумно веселились, варили брагу, рыбачили. Вера от гостей утомлялась и уходила в дом, лепить. Её любимой моделью был муж. Даже в скульптуре «Крестьянка» знакомые узнавали характерные черты Замкова. С мужа Мухина лепила и эскиз к памятнику Свердлова — заказ был весьма перспективен, но Вера упустила его, слишком своеобразно, в античной манере, решив образ. Даром Замков часами простаивал, накинув на себя тогу-простыню и сжимая в вытянутой руке факел! Не вышло из него Свердлова…
Таких нереализованных проектов у Мухиной потом еще было множество. Самые грандиозные из них, пожалуй, памятник спасению челюскинцев и «Эпроновец» (ЭПРОН — Экспедиция подводных работ особого назначения). Первый предполагался в виде гигантской обнаженной фигуры бога северного ветра Борея на прозрачном кристалле, символизирующем глыбу льда (Вера хотела воздвигнуть все это на стрелке Москвы-реки, примерно там, где теперь стоит Петр Первый). Второй должен был представлять собой сорокаметрового водолаза, стоящего над морем и посылающего спасительные лучи кораблям, — в шлеме Мухина планировала разместить маяк.
Даже склонному к гигантомании советскому руководству всё это казалось как-то слишком… И Вере, мечтавшей о реализации монументальных проектов, годами приходилось зарабатывать на жизнь, придумывая платья для Московского дома моделей одежды. Она ловко украшала бязь и солдатское сукно — все, что было тогда в распоряжении московских портних, — оторочками, вышивками да каймой. Однажды ее платья, расшитые золотыми и серебряными петухами, попались на глаза владельцу модного магазина в Голландии, и тот сделал заказ аж на две тысячи штук.
…В 1924 году случилось несчастье: четырехлетний Сева упал с железнодорожной насыпи, да так неудачно, что дело кончилось туберкулезным воспалением. Консилиум признал малыша неоперабельным, со дня на день ждали смерти. Тогда Замков сам взялся оперировать сына, дома, на обеденном столе, а Вера подавала инструменты. Им оставалось надеяться только на чудо, и это чудо свершилось! Сева выжил и медленно пошел на поправку: полтора года в гипсе, потом костыли… На лето Вера Игнатьевна возила его в Крым. Часами ходила по алупкинскому парку, толкая перед собой инвалидную коляску, изможденная, почерневшая, худая, — в ней трудно было узнать прежнюю розовощекую толстушку. Только в 1928 году сын встал на ноги. А еще через два года на семью обрушились новые бедствия…
«И я тоже»
С некоторых пор Алексей работал в Институте экспериментальной биологии: там занимались самыми разными проблемами, начиная с омоложения и борьбы со старостью и кончая диагностикой ранней беременности. Замков обнаружил, что моча беременных женщин содержит множество гормонов и ферментов, и придумал на ее основе препарат урогравидан, оказывающий на организм удивительное оздоравливающее действие. Что только не лечилось урогравиданом! Заживлялись раны, налаживался сон, стимулировалась сердечная деятельность… В Москве пошли разговоры о чуде, о панацее. И вот однажды Алексей Андреевич заметил странную окраску препарата в двух пробирках — оказалось, туда добавили серной кислоты. На следующий день подохли птицы, на которых Замков проводил эксперименты на дозировку, — кто-то открыл вентиль газового баллона. Тут уж зачастили комиссии из Наркомздрава, изводя бесконечными проверками. Наконец, 9 марта 1930 года, в день рождения Алексея Андреевича, в «Известиях» появилось коллективное письмо медиков: мол, врач Замков спекулирует научным авторитетом института, занимаясь знахарством.
Один из пациентов уговорил Замкова, пока не поздно, с женой и сыном бежать в Персию, где можно наладить лечение урогравиданом. Всех троих арестовали в поезде. Мухину с 10-летним Всеволодом, впрочем, быстро выпустили, а вот Алексей Андреевич несколько месяцев просидел в Бутырской тюрьме, ожидая самого худшего. К счастью, за него заступился Горький, который сам незадолго до того прошел курс гравиданотерапии. Дело кончилось ссылкой в Воронеж. Мухина поехала за мужем, оставив сына в Москве у Собиновых (двоюродная сестра Веры была замужем за великим тенором). Работать в Воронеже ей было негде, но, как писала Вера Игнатьевна: «Дела Замкова были больше моей жизнью, чем скульптура».
Это могло затянуться на десятилетия, но в дело снова вмешался Горький. В 1932 году он добился, чтобы Замкова вернули в Москву и учредили для него научно-исследовательский институт. С этой мочой никогда не знаешь, чего ждать… Теперь как из рога изобилия на семью посыпались милости: им дали огромную квартиру у Красных Ворот, в особняке, некогда принадлежавшем издателю Липскерову. Тогда же Веру позвали на стекольный завод «Красный гигант» — проектировать посуду. Сервиз «Кремлевский» для правительственных приемов придуман именно ею. И еще граненая пивная кружка. «Красота должна войти в быт. Я утверждаю, что обед из красивой тарелки и чай из красивой чашки вкуснее и потому полезнее». Чем только Мухина не занималась! Рисовала эскизы украшений, бутылочных пробок… Она, казалось, совершенно смирилась с дорогой, когда-то указанной ей учителем Бурделем: прикладное искусство. И тут-то Мухину позвали поучаствовать в конкурсе к Всемирной выставке в Париже. Вот уж где пригодилась её давняя «гигантомания»! Да и любовь к античности.
Идея процитировать в «Рабочем и колхознице» античную бронзовую скульптуру «Тираноборцы», впрочем, не её – Иофановская. «Тираноборцы» узнавались и в его изначальном наброске, и во всех конкурсных вариантах: Шадра, Манизера, Андреева. Но у Мухиной, пожалуй, цитата получилась самой узнаваемой. Интересно, что и в павильоне Германии тоже были некоторым образом представлены «Тираноборцы». Скульптурная группа у подножия павильона из двух обнаженных и держащихся за руки мужчин и почему-то выглядывающей из-за их спин женщины тоже порождала подобные аллюзии. Что, если знать историю тираноборцев Гармодия и Аристогитона, несколько даже удивляет. Эти двое афинян были любовниками, и с братьями-тиранами Гиппием и Гиппархом решили бороться после того, как Гиппарх стал домогаться любви Гармодия, а, не возымев успеха, с досады оскорбил его сестру. Гармодий мстил за сестру, Аристогитон же действовал из ревности. В итоге они убили Гиппарха и сами были убиты, и в Древних Афинах почитались не только в качестве примера гражданской доблести, но и как участники красивой романтической истории. Кой чёрт понес на эти галеры СССР и Германию – те самые страны, где жестко преследовали за гомосексуализм – решительно непонятно. Это можно объяснить разве что подсознанием…
Впрочем, все подробности личной жизни Гармодия и Аристогитона — для знатоков античности. А чтобы оценить дерзновенность, вдохновенный порыв и красоту «Рабочего и колхозницы», лишних знаний не требовалось – достаточно было иметь глаза. Эта скульптура просто обречена была стать знаковой в СССР. Хотя по возвращении из Франции её чуть было не переплавили. Никто просто не думал, что ненадежную стальную конструкцию, сделанную лишь для парижского «показа мод», можно сохранить на сколько-нибудь долгое время. И при обратной транспортировке со стальными гигантами не церемонились — многие фрагменты были серьезно повреждены. Но Сталин лично распорядился установить мухинское творение перед входом на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку (позже ВДНХ, а сейчас — ВВЦ). Пришлось заново сделать чуть ли не половину работы! И всё же Мухина долгие годы жалела, что «Рабочего и колхозницу» не уничтожили. Ведь на постаменте, в три раза меньшем, чем в Париже, ее творение смотрелось нелепо…
К несчастью, у Веры Игнатьевны скоро появились другие поводы для переживаний. В 1938 году — через год после её парижского триумфа — институт Замкова закрыли, а урогравидан снова запретили. Просто Горького уже не было в живых, и заступаться за «знахаря» стало некому. Через два дня у Замкова случился тяжелый инфаркт. Он пролежал больше года. Второй инфаркт настиг его через четыре года после первого. В тот день Алексей Андреевич сказал жене, что у него болит сердце, и она вызвала врача. Приехала какая-то юная особа, недавняя выпускница мединститута. Не зная, с кем имеет дело, посоветовала не принимать «шарлатанский препарат Замкова». Это оказалось последней каплей. Алексей Андреевич закричал: «Вон!» — и упал замертво.
Мухина заперлась в мастерской, в очередной раз воплощая свою скорбь в глине. Сюжет такой: к ногам женщины прижался безногий калека. Говорят, «Возвращение» было лучшим её творением. Вот только увидеть его довелось немногим: Вера Игнатьевна, закончив работу, взяла молоток и разбила скульптуру вдребезги. Как объяснила сыну: «Это было слишком страшно».
…Напоследок она создала еще три прославленные скульптуры: «Девушку» (поставлена у высотки МГУ), и два памятника: Чайковскому у Московской консерватории и благодетелю их семьи Горькому. Эта история, впрочем, началась еще до войны. Конкурс на памятник Горькому выиграл тот же Шадр и приступил к работе. Но не успел закончить задуманное и, умирая, взял с Мухиной обещание, что она доведет дело до конца. Вера Игнатьевна старалась следовать проекту Шадра, где Горький — физически немощный, но сильный духом старик. Да вот только высокое начальство воспротивилось, велев кардинально переделать образ. В итоге памятник резко «помолодел» и прибавил в бодрости… Недавно этот монумент вернули на площадь Белорусского вокзала, для которой он и был задуман. Ведь именно на Белорусском вокзале он в 1928 году впервые шагнул на русскую землю после 7 лет за границей, и именно здесь ему устроили триумфальную встречу.
Триумф художника… Как правило, он относителен и затрагивает только самую поверхность жизни, а там, в глубине, всё гораздо сложнее и драматичнее. Вера Мухина умерла в октябре 1953 года, в Кремлевской больнице, признанная, заслуженная, обласканная, но вот насколько она уже верила во все эти взлёты после падений? На семейном надгробном памятнике на Новодевичьем рядом с надписью под фамилией Замкова «Я сделал для людей всё, что мог» (зная контекст, это читается как: «всё, что мне позволили»), в октябре 1953-го появилась вторая: «И я тоже».
Что же касается главного творения Веры Игнатьевны — «Рабочего и колхозницы», со временем оно стало разрушаться. Сплав каркаса, вступив в реакцию со сталью, окислился, спасти скульптуру можно было, только заменив каркас, а на алюминий нанеся титановое напыление. Заодно уж решили построить новый постамент — 35-метровый, как тогда в Париже. И хотя обновлённые «Рабочий и колхозница» утратили часть своей конструктивной вдохновенности, высотой Мухина, наверное, осталась бы довольна. Не знаю уж, как исполнением постамента, кроме всего прочего и сильно обрезанного сзади. А ведь этот «хвост» создавал ощущение стремительного полёта. Получается, кроме парижан, никто таким, как надо, Мухинский шедевр и не видел…
Ирина Стрельникова #СовсемДругойГород экскурсии по Москве
