Татьянин день: Gaudeamus!

Что Татьянин день – День российского студенчества, нынешние студенты и выпускники, конечно, помнят. Некоторые даже отмечают. Но масштаб празднований настолько не тот, что был 100 лет назад, что можно говорить об утрате традиции. Ведь это был чуть ли не самый шумный и пьяный день в России – во всяком случае, в Москве. Казалось бы, не прошло и двух недель после всеобщего паломничества в рестораны по случаю Нового года (о том, как праздновался в Москве Новый год, мы рассказывали). И вот, на шестой день по окончании Святок город снова начинал гудеть. И снова рестораны были переполнены, причем разрушений им причинялось побольше, чем в Новый год. Напрасно Городская дума предлагала студентам в Татьянин день вместо пивных посетить антиалкогольный музей у Никитских Ворот: студенты только хохотали над такими предложениями… Но лучше обратимся к свидетельствам очевидцев:

«Татьянин день — это такой день, в который разрешается напиваться до положения риз даже невинным младенцам и классным дамам. В этом году было выпито все, кроме Москвы-реки, которая избегла злой участи, благодаря только тому обстоятельству, что она замерзла» (из фельетона Чехова для журнала «Осколки», 19 января 1885 года).

Начинали еще в здании университета. Читаем у Петра Иванова в книге 1903 года «Студенты в Москве»:

«Gaudeamus, Gaudeamus! (лат., «Возрадуемся» — первые слова и название средневековой студенческой песни, возникшей то ли в Гедельбергском, то ли в Парижском университете, и сделавшейся гимном всех студентов – прим.СДГ) Музыка играет Gaudeamus.

– Ура! Ура!

Поднимается рев. Невообразимый шум. Своевольный дух вступает в свои права. Опьянение начинается. Gaudeamus играют раз, два, три… Далее дело переносится в трактиры, в пивные, в рестораны средней руки… Теперь все сводится к одному: подготовить почву для праздника своевольного духа. Нет денег, чтобы опьянить себя благородным шампанским. Пьяная водка и мутное пиво – два напитка Татьянина дня…

К 6-ти часам вечера толпы студентов с песнями направляются к «Эрмитажу». Замирает обычная жизнь улиц, и Москва обращается в царство студентов. Только одни синие фуражки видны повсюду. … Идут группами, в одиночку, толпами, посредине улицы. Встречные смешиваются, группы примыкают к толпе. Толпа растет, расширяется. Впереди ее пляшут два студента, и между ними женщина машет платочком. Все трое выделывают отчаянные па. Сзади толпа распевает хаотическую песню».

О песнях, которые студенты распевали по дороге к «Эрмитажу», есть важное уточнение у Гиляровского, который тоже уделил немало внимания Татьяниному дню в своей «Москве и москвичах»:

«Зарядившись в пивных, студенчество толпами спускается по бульварам вниз на Трубную площадь, с песнями, но уже «Gaudeamus» заменен «Дубинушкой». Перед «Московскими ведомостями» (правительственная газета – прим.СДГ) все останавливаются и орут: «И вырежем мы в заповедных лесах На барскую спину дубину».

Из книги Владимира Руги и Андрея Кокорева «Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта начала XX века»: «Едва какой-нибудь городовой произносил: «Потише!» или «Безобразничать не стоит господам студентам», как в ответ раздавался крик: «Качать!» Когда страж порядка снова оказывался на ногах, он слышал примирительные слова: «Татьяна, товарищ, ничего не поделаешь!» Судя по всему, городовые относились снисходительно к студенческим шалостям, но и бдительности не теряли. Стоило полицейскому среди форменных шинелей заметить оборванца, как тут же раздавался грозный рык:

– А ты здесь зачем?

– Так со всеми праздную, – отвечал люмпен. – По случаю Матрены.

– Я тебе дам, – следовал вердикт, – в карман норовишь!

И «подозрительная личность» с позором изгонялась прочь».

И снова Гиляровский: «С песнями вкатываются толпы в роскошный вестибюль «Эрмитажа», с зеркалами и статуями, шлепая сапогами по белокаменной лестнице, с которой предупредительно сняты, ради этого дня, обычные мягкие дорогие ковры. Еще с семидесятых годов хозяин «Эрмитажа» француз Оливье отдавал студентам на этот день свой ресторан для гулянки.

Традиционно в ночь на 12 января огромный зал «Эрмитажа» преображался. Дорогая шелковая мебель исчезала, пол густо усыпался опилками, вносились простые деревянные столы, табуретки, венские стулья… В буфете и кухне оставлялись только холодные кушанья, водка, пиво и дешевое вино. Это был народный праздник в буржуазном дворце обжорства».

Петр Иванов: «Из залы выносятся растения, все, что есть дорогого, ценного, все, что только можно вынести. Фарфоровая посуда заменяется глиняной. Число студентов растет с каждой минутой. Сначала швейцары дают номерки от платья. Потом вешалок не хватает. В роскошную залу вваливается толпа в калошах, фуражках, пальто. Исчезают вино и закуска. Появляются водка и пиво. Поднимается невообразимая кутерьма. Все уже пьяны. Кто не пьян, хочет показать, что он пьян. Все безумствуют, опьяняют себя этим безумствованием. Распахиваются сюртуки, расстегиваются тужурки. Появляются субъекты в цветных рубахах. Воцаряется беспредельная свобода. Студенты составляют отдельные группы. В одном углу малороссы поют национальную песню. В другом – грузины пляшут лезгинку. Армяне тянут «Мравалжамиер»… В центре ораторы, взобравшись на стол, произносят речи – уже совсем пьяные речи. Хор студентов поет Gaudeamus… Шум страшный. То и дело раздается звон разбитой посуды. Весь пол и стены облиты пивом»…

Чехов: «В «Эрмитаже», где каждое 12 января, пользуясь подшефейным состоянием обедающих, кормят завалящей чепухой и трупным ядом, происходило целое землетрясение. Пианино и рояли трещали, оркестры не умолкая жарили «Gaudeamus», горла надрывались и хрипли…

Иванов: «За отдельным столом плачет пьяный лохматый студент…

– Что с тобой, дружище?

– Падает студенчество. Падает, – рыдает студент.

Больше ничего он не может сказать.

– На стол его! На стол! Пусть говорит речь! – кричат голоса.

Студента втаскивают на стол.

– Я, коллеги, – лепечет он, – студент. Да, я студент, – вдруг ревет он диким голосом. – Я… народ… я человек…

Он скользит и чуть не падает.

– Долой его! Долой! – Его стаскивают со стола.

– Товарищи, – пищит новый оратор, маленький юркий студент, – мы никогда не забудем великих начал, которые дала нам великая, незабвенная Alma mater…

– Браво! Брависсимо! Брависсимо! Качать его! Качать!

Оратора начинают качать. Он поливает всех пивом из бутылки.

– Господа, «Татьяну», – предлагает кто-то. Внезапно все замолкают. И затем сотни голосов подхватывают любимую песню:

«Да здравствует Татьяна, Татьяна, Татьяна. Вся наша братия пьяна, вся пьяна, вся пьяна В Татьянин славный день. А кто виноват? Разве мы?»

Хор отвечает: «Нет! Татьяна!»

И снова сотни голосов подхватывают: «Да здравствует Татьяна!»

Один запевает: «Нас Лев Толстой бранит, бранит И пить нам не велит, не велит, И в пьянстве обличает! А кто виноват? Разве мы?»

<хор>: «Нет! Татьяна! Да здравствует Татьяна!»…

Упоминание Толстого в песне не случайно: это из-за статьи, написанной Львом Николаевичем в 1889 году накануне Татьяниного дня. В ней яснополянский пророк призвал молодежь опомниться, не напиваться до скотского состояния в день просвещения. О реакции на это увещевание пишет Александр Амфитеатров: «Я очень живо помню первую Татьяну после знаменитого манифеста Л. Н. Толстого. В двух-трех частных кружках решено было справить „праздник интеллигенции послушно Толстому, «по сухому режиму». Но, кажется, никогда еще «Эрмитаж», «Яръ» и «Стрельна» не были так законченно пьяны, как именно в эту Татьяну. …

<В «Эрмитаже»> еще на лестнице меня остановил студент-медик необыкновенно мрачного вида. На ногах стоял твердо, но – глаза! глаза!

– Ты кто?

Называю себя.

– Писатель? Журналист?

– Писатель. Журналист.

– Так поди же и скажи от меня своему Толстому, что Гаврилов пьян. И когда статью в газету писать будешь, тоже так и напиши, что Гаврилов пьян. Назло. И всегда на Татьяну пьян будет. Да!. …

Льва Толстого с его проповедью против Татьянина дня вчера поминали неоднократно. И на столах, и за столами, и под столами. Профессор Маклаков, лучший московский окулист, попался студентам у Яра; его, разумеется, сейчас же подняли на стол:

— Речь!.. Рречь!.. Ре-е-е-ечь!!!… браво!… Речь! …

Слушать трудно. Орут, поют, умиляются… Подвыпивший студент, как только видит на столе знакомую профессорскую физиономию, сейчас приходит в экстаз и не может не реветь bravo после каждого слова…

— Господа! я…

— Браво!

— Намерен…

— Браво!

— Да дайте же мне, черт возьми, говорить, если заставили…

Масса усмиряется. Речь, хоть отрывками, слышна.

— Во-первых, Руси есть веселие пити, во-вторых — ну вот великая беда, что выпьет лишнее мужчина? А в-третьих — отчего, действительно, молодому человеку не выпить в торжественный день, во славу своей науки и за процветание своих идеалов? И мы пьем и выпьем. И если кто допьется до необходимости пасть на четвереньки и поползти, да не смущается сердце его! Лучше с чистым сердцем и возвышенными идеями в уме ползти на четвереньках по тропе прогресса к светлым целям, чем на двух ногах идти в участок с доносом на товарища.

Взрыв хохота. Профессора качают. … Сажусь к столу, занятому нашей большой компанией — по преимуществу, газетчицкой.

— А у нас, пока ты Маклакова слушал, находка объявилась… Пришел Z, перецеловал нас всех, а затем лёг под стол — и спит, бестия…

Наклоняюсь: нет, не спит, смотрит; а лишь в изнеможении, и на лице блаженная улыбка младенца, только что накормленного материнской грудью.

— Что, милый, преклонил Господь?

— Протест, братец… в пику Тол… сто… м-м-м-му-у-у»…

В этих вечных речах на Татьяну доставалось, конечно, не только Толстому. Правительству – чаще и злее. Чехов пишет в «Осколках»: «В уста льются спиртуозы, а из уст выливаются словеса и… какие словеса! В этот день позволяется говорить все, даже и такое, чего нельзя напечатать в «Осколках». Говорят о долге, чести, науке, светлом будущем… Оратор стоит на столе, говорит речь и, видимо, старается округлить, нафабрить и надуть фразу, отчего выходит нечто шестиэтажно напыщенное, шипучее, но все-таки искреннее…»

Удивительно, но и на этом праздник не кончался. У студентов оставались еще силы, чтобы переместиться в другое место и начать все сначала. Причем веселье все набирало и набирало обороты.

Иванов: «В 9 часов «Эрмитаж» пустеет. Лихачи, «ваньки», толпы студентов пешком – все летит, стремительно несется к Тверской заставе – в «Яръ» и «Стрельну», где разыгрывается последний акт этой безумной феерии. Там в этот день не поют хоры, не пускают обычную публику, закрывают буфет и за стойкой наливают только пиво и водку прямо из бочонков.

В «Яре» темп настроения повышается. Картина принимает фантастическую окраску. Бешенство овладевает всеми. Стон, гул, гром, нечеловеческие крики. Каждый хочет превзойти другого в безумии. Один едет на плечах товарища к стойке, выпивает рюмку водки и отъезжает в сторону. Другие лезут на декоративные растения. Третьи взбираются по столбам аквариума вверх. … Опьянение достигло кульминационной точки»…

Чехов: «Тройки и лихачи всю ночь не переставая летали от Москвы к Яру, от Яра в «Стрельну», из «Стрельны» в «Ливадию». Было так весело, что один студиоз от избытка чувств выкупался в резервуаре, где плавают натрускинские стерляди. (Натрускин – хозяин ресторанов «Стрельна» и «Мавритания» в Петровском парке. Резервуар был в «Стрельне» — прим.СДГ.) Больше всего досталось торжествующим свиньям и трихине (маленький червячок, который часто зарождается в сыром свином мясе; попадая в человеческий организм, вызывает отравление – прим.СДГ), по адресу которых посыпалось внушительное «pereat!» (лат, «да погибнет!» — прим.СДГ), и шампанскому, которое пили с усердием дятла, долбящего кору. Истребляли этот напиток особенно яро бывшие студенты, не уплатившие долга Обществу вспомоществования недостаточным студентам. Этих господ так много, что для удовлетворения их не хватило ни шампанского, ни лихачей. Многим из неисправных должников пришлось довольствоваться одними только стерлядями, зернистой икрой и ликерами».

Ну а заканчивалась Татьяна тем, что совсем под утро празднующие ехали к Триумфальным воротам и пили «растанную с праздником чашу». Причем кто-то непременно забирался на арку и пил эту чашу в компании с бронзовой аллегорией Победы.

На следующий день начиналась обычная, повседневная студенческая жизнь. О быте московского студента 100-летней давности тоже, пожалуй, стоит вспомнить в этот студенческий день. Предоставим слово Гилровскому:

«До реакции восьмидесятых годов Москва жила своею жизнью, а университет – своею. Студенты в основной своей части еще с шестидесятых годов состояли из провинциальной бедноты, из разночинцев, не имевших ничего общего с обывателями, и ютились в «Латинском квартале», между двумя Бронными и Палашевским переулком, где немощеные улицы были заполнены деревянной стройкой с мелкими квартирами. …

В каждой комнатушке студенческих квартир «Латинского квартала» жило обыкновенно четверо. Четыре убогие кровати, они же стулья, столик да полка книг. Одевалось студенчество кто во что, и нередко на четырех квартирантов было две пары сапог и две пары платья, что устанавливало очередь: сегодня двое идут на лекции, а двое других дома сидят; завтра они пойдут в университет. Обедали в столовых или питались всухомятку. Вместо чая заваривали цикорий, круглая палочка которого, четверть фунта, стоила три копейки, и ее хватало на четверых дней на десять. …

В семидесятых годах формы у студентов еще не было, но все-таки они соблюдали моду, и студента всегда можно было узнать и по манерам, и по костюму. Большинство, из самых радикальных, были одеты по моде шестидесятых годов: обязательно длинные волосы, нахлобученная таинственно на глаза шляпа с широченными полями и иногда – верх щегольства – плед и очки, что придавало юношам ученый вид и серьезность. Так одевалось студенчество до начала восьмидесятых годов, времени реакции.

Вступив на престол, Александр III стал заводить строгие порядки. Они коснулись и университета. Новый устав 1884 года уничтожил профессорскую автономию и удвоил плату за слушание лекций, чтобы лишить бедноту высшего образования, и, кроме того, прибавился новый расход – студентам предписано было носить новую форму: мундиры, сюртуки и пальто с гербовыми пуговицами и фуражками с синими околышами.

Устав окончательно скрутил студенчество. Пошли петиции, были сходки, но все это не выходило из университетских стен. «Московские ведомости», правительственная газета, поддерживавшая реакцию, обрушились на студентов рядом статей в защиту нового устава, и первый выход студентов на улицу был вызван этой газетой. …

Постановив на сходке наказать «Московские ведомости» «кошачьим концертом», толпы студентов неожиданно для полиции выросли на Нарышкинском сквере, перед окнами газеты, и начался вой, писк, крики, ругань, и полетели в окна редактора разные пахучие предметы, вроде гнилых огурцов и тухлых яиц. Явилась полиция, прискакал из соседних казарм жандармский дивизион, и начался разгон демонстрантов. Тут уже в окна газеты полетели и камни, зазвенели стекла…

Посредине бульвара конные жандармы носились за студентами. Работали с одной стороны нагайками, а с другой – палками и камнями. По бульвару метались лошади без всадников, а соседние улицы переполнились любопытными. Свалка шла вовсю: на помощь полиции были вызваны казаки, они окружили толпу и под усиленным конвоем повели в Бутырскую тюрьму. «Ляпинка» – общежитие студентов Училища живописи – вся сплошь высыпала на бульвар. «GAUDEAMUS!..» …

«Московский листок». 26 (13) января 1902 года:

«Когда окруженную на бульваре толпу студентов, в числе которой была случайно попавшая публика, вели от Страстного к Бутырской тюрьме, во главе процессии обращал на себя внимание великан купчина в лисьей шубе нараспашку и без шапки. Это был подрядчик-строитель Громов. Его знала вся Москва за богатырскую фигуру. Во всякой толпе его плечи были выше голов окружающих. Он попал совершенно случайно в свалку прямо из трактира. Конный жандарм ударил его нагайкой по лицу. В ответ на это гигант сорвал жандарма с лошади и бросил его в снег. И в результате его степенство шагал в тюрьму. На улице его приказчик, стоявший в числе любопытных на тротуаре, узнал Громова.

– Сидор Мартыныч, что с вами? – крикнул он.

– Агапыч, беги домой, скажи там, что я со скубентами в ривалюцию влопалси! – изо всех сил рявкнул Громов.

– Революция… Революция… – отозвалось в толпе и покатилось по всей Москве. Но до революции было еще далеко».

Студенческие беспорядки с тех пор вспыхивали регулярно. Например, в 1887 году, когда вышел знаменитый циркуляр о кухаркиных детях, не рекомендовавший принимать в гимназии и университеты детей кучеров, лакеев, поваров, прачек, мелких лавочников и тому подобных людей, «детям коих, за исключением разве одаренных гениальными способностями, вовсе не следует стремиться к среднему и высшему образованию». Да и после, в начале XX века, вплоть до февральской революции 1917-го. И полиция, пока могла (и пока ее не снесли вместе с царской властью, а затем и временным правительством) подавляла все эти вольнолюбивые порывы. Единственный день в году, когда студентов не трогали и прощали им все, был Татьянин день. Святой день для студенчества, с которым «Совсем Другой Город» всех, имеющих отношение к этому празднику, и поздравляет.

Ирина Стрельникова, #совсемдругойгород

One thought on “Татьянин день: Gaudeamus!

  • 25.01.2018 в 09:57
    Permalink

    Спасибо огромное! Очень интересно!

    Ответ

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *