А кстати

Ёлку мы иногда ходили выбирать вместе с мамой; чаше же она покупала её одна. Это бывало в Сочельник утром. После обеда елку вносили в столовую, и с той минуты нам уже не разрешалось входить туда. … Украшали елку папа, мама, Лили. Мы сидели чаще всего на диване в маленькой комнате, в страшном напряжении и волнении. Из столовой доносились обрывки разговоров и звуки, сулившие несказанную радость. Так продолжалось два-три часа. Наконец, двери открывались и мы входили в столовую. Первая минута была незабываемой. Столовая вся была праздничной, особенной, непривычной. Обеденный стол стоял в стороне. На его месте посереди комнаты стояла высокая, до потолка ёлка, сияющая огоньками разноцветных свечей. Всё, что было на ней, было так интересно, что мы долгое время не видели ничего другого, только ходили вокруг и разглядывали украшения и игрушки. Основная масса игрушек оставалась из года в год одна и та же, и мы каждый раз узнавали в них своих старых знакомых. Понемногу же мама всегда подкупала новых, с которыми мы с восхищением знакомились.

На шестой день по окончании Святок город снова начинал гудеть. И снова рестораны были переполнены, причем разрушений им причинялось побольше, чем в Новый год. Напрасно Городская дума предлагала студентам в Татьянин день вместо пивных посетить антиалкогольный музей у Никитских Ворот: студенты только хохотали над такими предложениями… «Татьянин день — это такой день, в который разрешается напиваться до положения риз даже невинным младенцам и классным дамам. В этом году было выпито все, кроме Москвы-реки, которая избегла злой участи, благодаря только тому обстоятельству, что она замерзла» (из фельетона Чехова для журнала «Осколки», 19 января 1885 года).

Этот текст — необычен и даже нетипичен для нашего сайта. Я писала его давно, при жизни Соломина, для журнала «7 Дней». И чтобы его написать — три дня провела в доме Виталия Мефодьевича. Ведь его не так легко было разговорить… Ну вот и захотелось сегодня этот старый текст реанимировать. Тоже, в общем-то, наша история, хотя и недавняя…

«Совсем Другой Город», проводя экскурсии по московскому метро, провел небольшой опрос среди москвичей на тему: зачем на платформе станции метро «Площадь революции» трут нос собаке, ведь это же явно наносит ущерб скульптуре? И какой, собственно, собакой стоит по их мнению пожертвовать ради всеобщей сбычи мечт? На какой она платформе? На той, с которой идут поезда в сторону «Курской», или на другой, в сторону «Библиотеки имени Ленина»? Мнения разделились примерно пополам. Причем, если мы спрашивали: «А, может быть, эта собака — со стороны центрального нефа?», — многие, подумав, соглашались, что пожалуй — так. Ну и, наконец, последний вопрос: «А если со стороны центрального нефа, то справа или слева?», — окончательно ставил опрашиваемых в тупик. При том, что о пользе ритуала «потереть нос собаке на «Площади революции», знают, похоже, (судя по кошмарному состоянию носов) поголовно все пассажиры московского метро, тот очевидный факт, что собак (и, соответственно, носов) – четыре, часто просто не замечается. А между тем, это именно так. Каждая скульптурная композиция повторена скульптором Манизером четыре раза: по две на пилон, расположены по диагонали, и также по диагонали — на противоположном пилоне. Так что из центрального нефа всякую скульптуру видно с четырех разных ракурсов.

Однажды весною 2012-го, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина… Ну хорошо, не два гражданина, а один. По профессии декоратор Мосфильма. Он шел по Малой Бронной и по необъяснимой причине вдруг поднял глаза на обнесенный лесами фасад дома №22/15 постройки 1913 года. На трехгранном эркере проступали очертания старых букв. К счастью, декоратор был знаком с кем-то из Архнадзора…

От этих фотографий остается ощущение ретро. Но ничего подобного, они сняты в нулевых годах XXI века. Просто ипподром – это такое место, где мало что меняется из века в век. Особый мир! Ну а люди на фото на тамошнем жаргоне называются «тотошники» — это те, кто делают ставки на бегах. И они тоже неизменны.

История Сандунов – сплошная романтика, ведь все поворотные моменты связаны с любовью. А, может, наоборот — сплошной прагматизм… Потому что то ли ради любви, то ли ради того, чтобы владеть этими лучшими в Москве (да только ли в Москве?) банями одни отказывались от искусства, от сцены другие – от службы в гвардии… В общем, всегда от чего-то такого возвышенного и почетного. А впрочем, такой интерьер, как у Сандунов – разве это не высокое искусство? Кстати, может, такого интерьера и не было бы. Если бы не необходимость конкурировать с другими банями – тоже лучшими в Москве (потому что лучший – не всегда один. Иной раз на чемпионском пьедестале приходится тесниться и двоим). С Хлудовскими. Куда, мы надеемся, тоже сходим на экскурсию и о которым мы уже немного рассказывали.

Наружную благовидность нарушал Лев Толстой, являясь пообедать в крестьянской одежде и с посохом. В ресторацию его бы не пустили. Приходилось Льву Николаевичу ради хорошей кухни ходить пешком от своего дома на Большом Хамовническом переулке (то есть от современной улицы Льва Толстого, примерно от метро «Парк культуры») до «Яра» (между метро «Белорусская» и «Динамо»).